Косой дождь. Воспоминания

Чёрная Людмила Борисовна

Это все касалось меня. А что было с теми женщинами? Я понятия не имела. И, честно говоря, в те дни знать не желала. Даже думать об этом запрещала себе.

…Прошло несколько лет, и я случайно узнала, что их привезли в санаторий после ашхабадского землетрясения. У одной засыпало мужа и ребенка. А она в то время была в детском саду, спасала чужих детишек. А у ее сестры погибли двое ребят. Муж был в те дни в командировке в Москве…

Так я впервые услышала о страшном ашхабадском землетрясении 1948 года. Разумеется, ни намека о нем в газетах не было. Землетрясение

сразу стало государственной тайной. Женщин предупредили — ни слова о вашей беде. Никакой утечки информации. И, даже умоляя меня погадать, они все-таки побоялись рассказать о стихийном бедствии, которое обрушилось на их родной город. Всего лишь о стихийном бедствии!

…Я писала эту главу в марте 2011 года, когда героическая Япония противостояла неслыханным природным катаклизмам.

Землетрясение. Цунами. Поврежденная АЭС…

Земля, вода, атом, вырвавшийся из-под власти человека.

И все это мы видели онлайн на картинках по телевидению.

Надо надеяться, что японцы чувствовали, — весь мир им сострадает. Весь мир молится за них…

11. Страсти по документам

Один из самых больших страхов, терзавших советского человека всю жизнь, был страх потерять документ.

Какой?

Любой. Паспорт, пропуск, а пропуска полагались всюду в каждом безобидном, казалось бы, учреждении: в ведомственной столовой и в закрытой пошивочной мастерской, в Доме литераторов и в больнице Академии наук. Это я перечисляю только те «объекты», которые знала…

Однако самым большим преступлением считалась потеря партийного билета, немного меньшим была потеря комсомольского билета. Впрочем, и эта потеря могла привести к катастрофе.

О партбилете и о комсомольском билете расскажу две истории.

В 70-х годах у гнуснейшего сталинского литературного критика, старого Кирпотина, умерла жена. Говорили, что, в отличие от мужа, она была вполне порядочная особа. Жене предстояла операция, она слегла в больницу и уже не вернулась. По специальности врач, она, видимо, понимала, что операцию ей не перенести.

Критик, как водится, жил в писательском доме в Астраханском переулке, и его супругу многие знали. Во всяком случае, о смерти кирпотинской жены мне рассказали несколько человек. И в конце добавляли слово в слово:

— Поразительно, но она чувствовала, что умрет. Перед тем как пойти в больницу, отнесла партбилет в райком.

Свою подругу Маэль Фейнберг, которая была соседкой жены Кирпотина и сообщила мне эту печальную новость по телефону, я вдруг спросила:

— А почему, собственно, эта умирающая старуха побежала сдавать в райком свой билет? Что, у нее других забот не было?

Помолчав немного, подруга сказала:

— Вы правы. Довольно странно…

На самом деле ничего странного в поведении кирпотинской жены не было. Нам со школьной скамьи внушали, что СССР находится во вражеском окружении. Страшные чудовища жаждут уничтожить нашу процветающую счастливую Родину. В Советском Союзе по городам и весям бродят «заброшенные» агенты ЦРУ. Они день и ночь заняты тем, что стараются найти (украсть) чужой

партбилет, чтобы проникнуть…

Куда? Да куда угодно: в секретную лабораторию, на Лубянку, в Кремль, в Курчатовский институт, на дачу Сталина… А для этого сгодится даже партбилет старухи Кирпотиной. Странная логика.

А вот и вторая история.

У Д.Е. был друг еще по МГУ Лева Гольман, инвалид войны. Без ноги. С ним и с его женой Лелей Подвигиной (оба они успешно работали в ИМЭЛе) мы хоть и не часто встречались, но всегда находили общий язык. Лева и его жена были на редкость порядочные и приятные люди. И вот однажды, когда они сидели у нас в гостях, речь зашла об их с мужем общей знакомой, и Леля сказала:

— Я Наде дала рекомендацию в партию, хотя она во время войны в эвакуации потеряла комсомольский билет. — И повторила, встретив мой удивленный взгляд: — Потеряла комсомольский билет во время войны…

Подтекст был ясен: во время войны диверсанты и цэрэушники особенно лютуют. А Надежда потеряла свой драгоценный билет. И, несмотря на это, она, Леля Подвигина, поручилась за Надю…

Я промолчала, встретив строгий взгляд мужа.

Впрочем, зря я выставляю себя такой здравомыслящей, такой незашоренной…

У меня страх потерять документ возник в 14 лет и сопровождал до старости.

В 14 лет меня приняли в комсомол и вручили маленькую невзрачную серую книжечку с надписью: ВЛКСМ. Потом мне выдали студенческий билет, позже — пропуска в ТАСС, в Радиокомитет…

Растеряха по натуре, я теряла все: перчатки, шарфы, береты, тетради, записные книжки. И, получив комсомольский билет, впала в отчаяние. Вскакивала по ночам в холодном поту — проверяла, лежит ли Он в ящике маминого шкафа. Иногда перепрятывала Его и опять с ужасом просыпалась — лихорадочно соображала, в каком тайнике хранится этот бесценный документ.

Мучился от страха и муж. И с еще большим основанием. Он страшился потерять партийный билет.

При Сталине потеря партбилета была и впрямь катастрофой. Несчастного долго прорабатывали в разных инстанциях и могли исключить из партии с формулировкой «За потерю политической бдительности» или «За притупление политической бдительности». Первый и решающий шаг к аресту.

Погибли и ты сам, и твои близкие.

Муж — как я уже писала, человек крайне рассеянный — вообще опасался выносить билет из дома. Но и дома он ухитрялся терять его каждые несколько месяцев: то положит в карман старого пиджака, который я перевесила, то сам забудет, куда спрятал. А то билет вообще непонятным образом исчезнет, ввергая весь дом в почти мистический ужас.

Я понимаю, что на таких совершенно иррациональных постулатах (потеря партбилета = угрозе жизни, ибо потерявший билет подрывает безопасность Родины) и была построена вся наша система. На них она держалась семьдесят лет. Иначе зачем было старушке Кирпотиной закладывать перед смертью заветную книжицу в райкомовский сейф? Какому злобному диверсанту он мог понадобиться?

В Советском Союзе, в этом чудовищно бюрократическом государстве, помешанном на бдительности, человек был никто, документ — всё…