Красная мантия

Ленивый Сергей

Дядя сегодня пришёл, как обычно, незадолго до того, как уличная жизнь из размеренной, со стиркой, детскими криками и бегом, начинала переходить во взрослую, притенённую, с громкими пьяными разговорами и зажиманием доступных дам в тёмных уголках.

Но солнце ещё было достаточно высоко, чтобы его лучи, пробиваясь сквозь остекление, освещали улицы. В этот раз дядя не стал закрывать дверь, а остановился рядом, как будто приглашая меня прогуляться. Я не сразу понял и не мог поверить, что дни моего затворничества сочтены. Натянув сандалии — они были единственной обувью в помещении, подходящей мне по габаритам, — я направился на улицу.

Мы шли вдоль парапета нашего барака. Дядя специально шёл медленно, то ли не желая меня нагружать, то ли давая

возможность всё разглядеть получше. Мы привлекали внимание. Окружающие то и дело оборачивались или останавливались, чтобы получше нас разглядеть. Часть из них здоровались с дядей, тот в ответ кивал, реже жал руку. Но в основном разглядывали меня. Даже стало казаться, что повязка придаёт мне вид бравый и лихой.

Чем дальше мы шли, тем больше я начинал замечать детали, которые не мог увидеть в щёлку приоткрытой двери. Почти у всех одежда была латаная-перелатаная, большая часть людей носила рабочие костюмы и спецовки, и женщин это касалось в той же мере, что и мужчин. К тому же часто одежда была не со своего плеча. Возраст сооружений был заметен везде. Сколько нужно было тереть поручни руками, чтобы оставить на них глубокие волнообразные выбоины? Непонятные системы на крыше пестрили следами некачественного ремонта. Да, жизнь продолжала бурлить, но всё чаще, вглядываясь в лица, я замечал некую опустошённость. Люди скорее не жили, а пытались «довыжить» отпущенный им срок.

Мы вышли из улицы и направились к круглому зданию, запирающему выход из грота. В обе стороны от него и к нему тёк обильный ручеёк путников. Обернувшись, я понял, что поселение представляет из себя квадрат в три ряда бараков, формирующих две улицы. С самой дальней части нагромоздились здания, врезанные в скалу. Меня одёрнули, и мы продолжили путь к круглому зданию.

Первое, что бросилось в глаза, когда мы подошли ближе, — это массивные гермоворота. Они были раскрыты, люди беспрепятственно заходили и выходили. Но самым занимательным был череп, вписанный в шестерню. Он был искусно вмонтирован в середину и сейчас разделён пополам. Это был первый знак интересующего меня культа.

К сожалению, внутренности здания меня разочаровали. Ни черепов, ни готической архитектуры. Это была банальная станция, смешанная с неким аналогом нашего МФЦ. Тот же серый бетон, прямые минималистические линии. Одна половина была отдана под зал ожидания, вторая же представляла линию прозрачных квадратных окон различных служб, среди которых я смог прочитать только «Монорельс» и «Администратум».

К последнему мы и направились. Из-за роста я едва мог рассмотреть происходящее за окном. Лишь верхушку старческого черепа с фрагментом аугментации.

— Чем писарь Администратума может вам помочь? — послышалось из небольших динамиков, звук которых перемежался изрядными хрипами. Видимо, традиции и преемственность вокзалов нерушимы.

— Выдача официального документа об усыновлении и получение копии чип-ключа.

— К сожалению, выдача чип-ключей не является прерогативой Администратума согласно пункту 6 подпункта 3 общего свода правил….

— Да-да, но мне нужен именно документ, и я подавал заранее…

Дальше я не стал вслушиваться в препирания Дюка и чиновника Администратума. Ещё по Земле я знал, что взять их можно только планомерной осадой и тщательной подготовкой.

Любопытство разбирало меня, и единственным способом разглядеть, что происходит за прозрачными окнами, было решение забраться повыше. Помочь в этом могли лишь бетонные лавки зала ожидания. Встав на крайнюю из них, я попытался рассмотреть происходящее.

Сотрудник Администратума, с которым продолжал спорить дядя, не был виден за его массивной спиной. Ряд соседних окон оказался пуст. Но вот мой взгляд наткнулся на четвёртое окно справа от дяди. Мои глаза непроизвольно расширились. Это явно было то, что меня интересовало. За стеклом был молодой человек лет двадцати, может, двадцати пяти. Одет он был в серый балахон, по краям обрамлённый красный зубчатым кантом. На плечах балахона тоже была красная

ткань, а справа на груди виднелся небольшой знак — череп, вписанный в шестерню. С такого расстояния он скорее угадывался, чем был достоверно виден. Да, его трудно было отнести к Механикус, как их изображали в моём мире. Но набор признаков доказывал его прямое отношение к культу.

Молодой человек сидел за столом, справа от него был компьютер с рядом небольших экранов. Это нагромождение коробок позволяла отнести к компьютерам только массивная клавиатура, явно перетяжелённая излишними кнопками и тумблерами. Венчала же этот «гроб технологий» небольшая подставка с огарками свечей и палочек для благовоний. Я искренне этого не понимал, ведь это всё должно засасываться в систему охлаждения и откладываться на деталях, ухудшая теплоотвод…

На техножреца парень не тянул ни внешне. ни возрастом. Он продолжал выполнять какие-то манипуляции, при этом то ли бормотал, то ли, что более вероятно, читал молитвы. Экраны светились сплошным зелёным светом, в который складывались строки и мелькающие изображения на таком расстоянии. Меня неудержимо тянуло заглянуть в них, попробовать прочитать и разобраться. Я не знал, чего во мне больше: чувства превосходства от того, какими технологиями я пользовался, или желания найти здесь нечто более величественное, что-то, чем располагал мой мир.

Не успел я дойти до окна, в котором заметны были зелёные отблески, как был перехвачен чьей-то рукой. Секунда страха сменилась узнаванием. Дядя, ничего не говоря, повёл меня на выход.

То, что он достиг поставленных целей, и то, что срок моего затворничества подходил к концу, было ясно из тубуса, сжатого в его руке. Поверх тубуса был намотан шнурок, на котором болталась знакомая чёрная пластина ключа.

Под размеренный шаг дяди мы возвращались домой. Освещение окружающего грота становилось всё более тусклым. Когда мы практически дошли до нашей квартиры, меня заворожило открывшееся в одном из панорамных окон крыши грота. В свете заходящей звезды была видна планета. Но наиболее притягательным было зрелище монструозной конструкции, опоясывающей её. Огромный обод из металлических конструкций опирался на ажурные лифты, спускающиеся к основанию зелёной планеты. Даже с такого расстояния была заметна некая неправильность увиденной конструкции. В определённых местах отсутствовала симметрия, и складывалось впечатление, что кольцо было изгрызено. Испытание временем и вызовами не прошли даром для неё. Увиденное зрелище вызвало в голове словосочетание «мир-кузница ». Я не знал, насколько велик он был или какое место занимал в Империуме, но его тайны манили.

Прошла ещё неделя. Я наконец-таки смог выходить на улицу. К сожалению, радиус моих прогулок был ограничен бараками. Я пытался сходить на станцию монорельса, но дважды был остановлен рабочими по пути. Тогда же я и познакомился с физическими наказаниями. Вторая попытка вылилась в выпоротую задницу. Вероятнее всего, за мной был организован присмотр из знакомых дяди. Ещё одним местом, закрытым для моих посещений, как, впрочем, и для всей остальной мелюзги, был вход в шахту. Он[ 9] не был намертво запечатан. Нет, там явно работали люди. Скорее всего, часть шахты была приспособлена под нужды поселения.

Знакомство с местной детворой оказалось несложным. Внутри них не было разделения по чётким группам. Группы легко создавались по интересам и так же легко разваливались. Как и в любом детском обществе на Земле, здесь имелись свои игры, свои ставки, своя валюта. Основной валютой являлась еда. Небольшие свёртки с порошком или же кусочки батончика переходили из рук в руки. И порой в них трудно было признать нечто съедобное.

Общее состояние детей было удручающим. На их фоне я выглядел не так уж и плохо. Тем не менее эти дети с местами явно выпирающими костями находили способ отказаться или утаить часть еды, чтобы использовать её в играх. Ведь если ты ничего не ставишь, то вскоре оказываешься на задворках общества. Этот мир с самого младенчества приучал их выживать.