Красная роса (сборник)
Шрифт:
какое именно прозвище всучило общество Оленке.
— Нет, ты только представь себе, Поликарп, они меня прозвали Скотинкой!
Поликарп от удивления остановился, даже палку переложил из руки в руку.
— Да что ты говоришь?
— Представь себе! Они думают, что этим меня уязвили. Ты видишь? Будто большая разница:
Скотинская и Скотинка!
Не успел Поликарп выразить свое отношение к этому наименованию, как Оленка уже
затарахтела о другом:
— Представь себе —
пуговиц на сермяге — деревяшки. Это же правда от бедности? От бедности. А у них насмешки…
Нечестно. Не классово, правда же, Поликарп?
— Нечестно, — пробаритонил Поликарп. — Мы крови не жалели, жизни не жалели… Чтобы
не было бедных и богатых…
— А они — прозвища! Деревянная пуговица!.. Подумать только…
Поликарп глухо смеялся. Словно шилом колол этот смех мое сердце. Думал — надо мной. А
он о своем вспомнил.
— Меня тоже прозывали… Школьная братия — выдумщики! И знаете как?
Оленка сурово стиснула губки, нахмурила брови.
— Какую-нибудь гадость прицепили… Я их знаю!
— Гайаватой звали. Как у Лонгфелло.
— А что такое Гайавата? — встрепенулась Оленка.
— Индеец. У меня лицо покрыто оспой, вот и Гайавата.
Оленка не расспрашивала про Гайавату. Ее интересовало другое.
— А почему у тебя лицо покрыто оспой, Поликарп?
— Было время, когда в России каждый второй умирал от оспы. Это была ужасная болезнь.
Когда разгуливалась эпидемия оспы — солнце казалось людям темным. Одни умирали, другие
хоть и выздоравливали, но становились непохожими на себя…
— А почему же ты не сделал прививку?
— Мать не успела, а бабушка лечила меня старинным способом: заболел мальчик у соседей,
и она меня к нему подкинула, верили люди: если нарочно заразить, то болезнь легкой будет. Ну,
правда, соседский мальчик умер, а я выздоровел. Только лицо сделалось как у индейца.
Гайаватой стал…
Поликарп добродушно улыбнулся, с лица незаметно исчезли все следы оспы.
— А ты все равно красивее всех, Поликарп, — убеждала отца Оленка. И даже ко мне
обратилась: — Правда же, Макар?
Я промолчал, так как не привык еще к Поликарповой оспе, а кривить душой не научился.
— Ниче, братцы, — весело сказал Поликарп, — не в том сила, что было когда-то, сила в том,
что имеется сегодня. Свободу завоевали, братцы, свободу. Теперь не будет ни покрытых оспой,
ни обездоленных. Все будут равными, для всех одинаково будет светить солнце. Ты, Макар, из
села приехал? К свету науки потянуло?
Я только ниже склонил голову: потянуло, дескать.
— То-то и оно. А когда-то, при царизме, крестьянский хлопчик, с деревянными
в полотнянке, о школе и мечтать не мог. Так что пусть даже Скотинками нас обзывают, а нам от
этого ни холодно ни жарко. Нам — идти вперед. Преград для нас не существует. И не будет
никогда. Не так ли, Оленка?
— Так, так, Поликарп! — как из пулемета, татакнула Оленка.
Долго мы тогда гуляли по городу, ходили по улицам, не раз оказывались в тупиках,
возвращались назад, попадали на заросшие пустыри, преодолевали какие-то лощинки с
таившимися вонючими болотами, пока не вышли к речке. Я знал, что наш город стоит на речке,
искал ее до этого, но так и не попал на берег. Видимо, и Поликарп с Оленкой были здесь
впервые, так как девочка победно воскликнула и округлила и без того круглые, как у совенка,
глаза, а Поликарп довольно крякнул, переложил палку под мышку и сверкнул на нас пылающим
взглядом.
Светилось в нем большое удовлетворение и радость.
Оленка уже раскрыла было ротик, чтобы затарахтеть о чем-то своем, но Поликарп опередил:
— Вот чудо природы! Водная преграда, Дунай! Настоящий Дунай!
Оленка с интересом спросила:
— Ты и на Дунае бывал, Поликарп? Ишь ты, а молчишь.
— Где мы только не бывали, Оленка, какие только миры не видели. «Під Перекопом ворога
били і на Карпатах бували». А вот Дуная не видел. Чего не видел, того не видел, что было, то
было, чего нет, того нет…
— Тогда при чем тут Дунай? Это же совсем не Дунай…
Поликарп будто застыдился, склонил голову.
— Да это как-то вырвалось. Наверное, из песни…
— Из какой?
— А вот из какой.
Поликарп откашлялся, поднял голову, впился взором в гладь спокойной, как совесть
чистейшего человека, речки и сильным, приятным баритоном затянул:
Ой, піду я до Дунаю,
Стану-гляну, подумаю:
Чи мені втопиться,
Чи з коника впасти-вбиться,
Чи назад воротиться?
Я так и замер, слушая песню. Слышал ее где-то, а когда, и не помню, но она не произвела
на меня никакого впечатления. Теперь, вполголоса спетая на берегу тихой речки этим
удивительным великаном, она показалась мне чем-то необычным, перевернула мне душу,
погнала откуда-то от самого сердца к глазам слезы, мне хотелось слушать ее и слушать, а
Поликарп с глубокой грустью повторил припев и, словно застеснявшись, начал оправдываться:
— В детстве услышал эту песню, мама пела, вот она мне и перешла в наследство, всю жизнь
размышляю… «Чи назад воротиться…»
Видно, пришлась по душе песня и Оленке.
— Спой еще, — попросила она.