Красная роса (сборник)
Шрифт:
землю ли?» — говорит. Тут и всем стало ясно, что за землю же мужика хлестали да вешали, в
Сибирь засылали да в тюрьмы сажали, за нее, кормилицу, всю жизнь страдал народ. «А разве, —
говорит, — революцию мы делали, кровь проливали, жизни молодые свои клали в боях не за то,
чтобы у крестьян земля была, а фабрики у рабочих?» Ну что ему скажешь, всем нам, кто
победнее, в революцию дали землю. «А теперь что, — кричит кто-то, — назад ее отдавать?» Все
на этого Поликарпа глаза
отдавать?» — «Ну кому-то же она поперек горла стоит?» — «Мне, — говорит, — она не нужна. И
городу она тоже ни к чему. А может быть, бедноте она уже поперек горла? Может быть, куркулям
передадим? Им, по всему видать, земелька не помешала бы. У них и обрабатывать нашлось бы
чем, и засевать. А которые победнее — охотно нанялись бы, не так ли?»
Молчат люди. А он тогда и говорит: «Вот для этого и нужно объединяться в коллектив,
чтобы земелька опять к богачам не перекочевала. Только в коллективе беднота может по-
настоящему хозяйничать. А государство машины даст, ученые агрономы научат культурно
хозяйничать. И еще, — говорит, — запомните, что дело это целиком добровольное. Никто никого
неволить не будет. Тут просто учесть все надо, надо хорошо понять, к чему дело идет, и
добровольно сделать еще одну революцию в сельском хозяйстве».
Да и начал про войну рассказывать. «Вот, — говорит, — как революцию делали?
Добровольно делали. Разве нас кто силой заставлял царя сбрасывать? Супротив большого
панства, и своего, и заграничного, почти пять лет воевать? Сами шли, добровольно». И о себе
начал. «Вот, — говорит, — видите, у меня лоб располосован? Думаете, с таким лбом Поликарпа
родила мама? Нет, пилсудчик, — говорит, — саблей ненароком достал. Я его, — говорит, —
крепче полоснул, так что и душу отдал панок, но и меня успел рубануть. Хорошо, что один, а не
два выбил, не то свету белого не видел бы. Да разве это одна полоса на коже? Это, что на лбу,
всем видать, а что тут, под рубашкой? А меня силой никто не гнал в бои, сам шел. Орден вот
заслужил. Сам товарищ Калинин в Москве вручил. Вот оно, это Красное Знамя, и есть мое самое
большое достояние. Ничего мне не надо — ни земли, ни фабрики, мир нужен, да работа, да
счастье для всех честных людей, для тех, для кого мы крови не жалели, жизни молодые клали…»
Тишина такая стояла, что я в жизни такой не слыхала, показалось мне, сынок, что только
двое нас тут и было при разговоре, что все это мне одной говорил этот необыкновенный человек.
И таким он мне сразу показался близким и дорогим, что вот скажи он в этот миг: «Одарка, хватай
саблю и пошли врага крушить!» — вот ей-богу, пошла бы. А он под конец еще
я к вам прибыл, партия меня послала. Советская власть велела мне низко кланяться сельской
бедноте и покорнейше просить: прислушайтесь к ее призыву, к ее просьбам. Не прихоти ради
должны организоваться, объединиться вместе — ради нашего будущего, для того, чтобы не
выпустить Советской власти из наших бедняцких рук. Получили мы от Советской власти кто
земли кусок, кто рабочее место и думаем, что уже достигли вершины. А на самом деле еще не
все. Поверьте мне: наше собственное спасение, крепость и сила нашей бедняцкой власти — в
коллективе. Поэтому, — говорит, — и думайте, как нам быть: или добровольно сделать то, к чему
нас призывают партия и Советская власть, или добровольно снова посадите себе на шею
куркульню и богачей. А я вас, — говорит, — призываю к сплочению своими ранами, а также
памятью своих боевых друзей, павших на полях битв гражданской войны».
Замолчал он, а в народе тишина, ни шороха. Слышно только, кто-то всхлипнул. Вижу, это
Михтониха старая. Помнишь, ее сын Савка был у красных, да и погиб при взятии Киева. Она как
раз на могиле его братской побывала, теперь рассказывает каждому и слезы льет. Протиснулась
тогда Михтониха к столу да и говорит: «Пиши меня, сынок, в свой коллектив первой. Меня и
Михтона моего, потому что он такой робкий, за себя не скажет. Пиши, — говорит, — потому что
если бы был жив мой сын, он бы то же самое сказал, что вот ты говоришь. Он у меня тоже был
герой и погиб славной смертью под святым городом Киевом в бою жестоком».
Вынул Поликарп из котомки такую книжку в твердой обложке — золотыми буквами на ней
что-то написано — и сказал: «Вот сюда и начнем вписывать почетных строителей новой жизни. И
пусть эта книжка, — говорит, — станет историческим памятником тем, которые первыми, при
полном своем сознании, при твердом своем уме и полном понимании своей ответственности, при
сурово добровольном принципе, направили свои коллективные усилия на новые дела, выбрали
себе новый и светлый жизненный путь».
Так что в той золотой книжке теперь записаны и я, и твой отец, и ты, голубь мой
сизокрылый. Но… долго ли продержимся?
— Это почему же?
— Расшатают. Вот ей-богу, расшатает Гаврилова кумпания. Подумать только — Гаврила в
колхоз потянуло. И смех и грех. Встретил нас Гаврило после бедняцкого собрания насмешкой:
«Ну что, — говорит, — сколлективизировались?» А Мирон ему и скажи: «А ты, Гаврило, как
думал? Уже в коллективе мы, а я еще и председателем в артели». Аж позеленел Гаврило. То к