Красная роса (сборник)
Шрифт:
свернул в сторону. А на меня сразу же было обращено внимание, кто-то схватил за плечо, кто-то
за руку. «У-у, мурло, — шипят, — с такой харей пред глаза его императорского!.. А откуда взялся
этот Квазимодо?»
— А что такое Квазимодо? — вспыхнула Оленка.
— Герой из романа Виктора Гюго. «Красавец» такой, на него все собаки три дня лаяли,
когда встречали на улице. Ну, вот таким я, видимо, и показался батюшке всея Руси и прочая…
— Ну, и что дальше?
—
Мама, конечно, в плач: «Простите, ваше благородие, не выставляла, самого нечистая сила
вынесла». Не помогло: «Нам в заведении не нужны уборщицы, которые своими делами вносят
диссонанс в воспитательный процесс. Вон!» Мама, как и любая мама, сурово спросила с меня: не
только на лице от оспы стала медной моя кожа, а и на спине и ниже покрылась густыми
полосами. Но что из того? Только и всего, что царя собственными глазами видел… Ну, я ему
потом припомнил, я его отблагодарил в Октябрьскую…
— Ты его снова видел?
— Я его не видел. Он меня увидел. В полном моем гневе и во всей решительности. Бог его
хранил, а я его столкнул, как чучело, с самого трона…
— А как ты его? Ой, как интересно!
— Ну, это образность, — уклонился от детализации Поликарп. — Вот будете изучать в школе
этот предмет, тогда будете знать, что такое образность. Не я же один его выкурил из царских
покоев, а все, вместе взятые, то есть революционные массы, народ. А мы с вами, каждый
отдельно взятый, и есть частица народа, а все вместе — непобедимая сила, та сила, которая, как
буря, сбрасывает и царей, и королей, и всякую гидру контрреволюции.
Оленка победно, даже задиристо посмотрела мне в глаза.
— Понял, Деревянная пуговица? Дошло?
За время этой прогулки, которая показалась мне и мгновенной, и одновременно долгой, как
самое долгое лето, я понял, слушая Поликарпа, столько, сколько не мог понять за много лет. Ни
разу не спросил собеседника, слушал готовое, за меня неустанно трудилась Оленка.
— Поликарп, ты столько знаешь, а говорил, мало учился.
— А я, как Максим Горький, из книг набирался…
— В школу совсем не ходил?
— Почему же. Три класса закончил. А дальше пошел коридорами.
— Говорил же, что мама работала в этой… гимназии.
— Уборщицей. А детей кухарок и уборщиц выше трехлетки не пускали. Рылом не вышли.
— Что-что?
— Ну, не подходили мы им, значит. Классово не подходили.
Оленка понимающе качала головой. И все мне объяснила:
— У Поликарпа отца не было, у него — только мама. Да и то не очень сознательная.
Классово.
—
вот вообще… Конечно, личность была до невозможного придавленная жизнью…
Не понимал я многого в словах Поликарпа, но все же понял главное — нелегким было
детство у этого человека, неласковой была и его родная матушка.
— Значит, ты все по книгам… да? Тебе в этой гимназии их давали? — не дослушав одного,
уже другим интересовалась Оленка.
— Друг у меня был… настоящий друг. Сын директора гимназии.
— Того, который маму с работы выгнал?
— Того самого. Отец — черносотенец, а сын — революционер. Не сразу, конечно, стал
большевиком. Он меня и пристрастил к науке, книжки давал, объяснял, что было непонятно. Да
и вскоре объяснять стало излишним, я научился разговаривать с книжками, главное, раздобыть
их было трудно. Павлик мне доставал. Сначала гимназические, а затем и нелегальщину
подбрасывал. Так что я не только не отстал от гимназистов, но и вперед пошел, в понимании
социальной теории опередил их, обогнал…
Так я до конца и не понял, какую именно науку прошел Поликарп. Незаметно подошел
вечер, городские улицы стали узкими и зажали нас на узком тротуаре. Можно было и совсем
заблудиться, если бы мы случайно или не случайно не попали на то место, где встретились, и не
оказались возле дома, который мне очень нравился: высокие стены оштукатурены зеленовато-
серой глиной, в нее натыканы густо-красные шарики из битого кирпича. Очень красивым казался
мне этот дом, а украшение его просто приводило в благоговейный трепет. Давненько я обратил
внимание на это сооружение. Оказалось, что именно здесь проживали Оленка и Поликарп.
— Ну что, братцы, заглянем в наш дом на огонек?
В высоком окне, заслоненном занавеской, горела электролампочка. Она, как
легкомысленную бабочку, влекла меня к своему теплу. Я с радостью зашел бы к ним, но Оленка
ошарашила обещанием:
— Вот и хорошо. Я вас чаем угощу.
У меня сразу пропало желание идти к ним в гости. Один из моих неисправимых недостатков
и промахов житейских — это неумение пить чай. В нашем селе чаепитие не принято. Уже здесь, в
городе, хозяйка квартиры, где я жил, приучала к странной трапезе, которая скоро стала мне
ненавистной. Я понимал, что жиденький подслащенный кипяток с куском хлеба вместо сытного
ужина для хозяйки дело нетрудное и дешевое, но хлебать водичку… Никак не мог употреблять ее