Красная роса (сборник)
Шрифт:
из жалости ко мне или, может быть, еще какую-то другую, непонятную мне цель преследует.
Поэтому однажды, в то время когда мне основательно испортили настроение на работе, когда я
был настолько ошеломлен и подавлен, что мне не хотелось жить на свете, я сказал своему
воспитателю:
— Напрасно вы со мной возитесь. Ну зачем мне все это, зачем мне знания, зачем мне наука?
— Чтобы быть человеком.
— Разве я человек? Я — посмешище.
До сих пор я не видел
покраснел, слезы брызнули из глаз.
— Кто смеет над тобой смеяться? Какой изверг?
И я понял — правда, это изверги, они издеваются надо мной, иначе их не назовешь.
— Тебя мучают оспины на лице? А разве ты в этом виноват?
— Но на мне же совсем… места живого нет…
— Тебе не повезло, это правда, но разве следы оспы определяют сущность человека, его
красоту? Основа человеческой красоты — это свет разума и доброты, а внешние повреждения —
не изъян, а свидетельство пережитого горя, мук, того, что только сильный и мужественный
человек способен пережить.
Павлусь положил мне руку на плечо.
— Ты, Поликарп, хороший хлопец, у тебя мужественное, открытое лицо, искренний, умный
взгляд, а следы тяжелой болезни только подчеркивают жизнеспособность и силу твоей личности.
Не склоняй голову ни перед кем, не чувствуй себя виновным, прояви свой характер, свой ум,
докажи, что ты равен со всеми.
Вскоре мне выпал случай показать себя. И не кому другому, как самому самодержцу
российскому, за что и выставили мою маму с работы. Пан директор очень ей сочувствовал, даже
сожаление выражал, но не принимал во внимание слезы, не проявил христианского
милосердия — с честью выполнил свой долг перед троном.
Павлусь не отказался от своего ученика. Наоборот, с еще большей доверчивостью и заботой
занимался мной, учил и радовался моим успехам.
Шли годы, мир корчился от ужасов империалистической войны, на фронт выступали все
новые и новые контингенты солдат, а с фронта приходили страшные похоронки.
Мы были уже юношами. Менее заметными стали мои оспины, я носил голову высоко.
Природа одарила меня крепкой фигурой, наделила завидной силой и твердыми кулаками, так что
уж теперь редко кто решался бросить в мой адрес обидное слово. Но главное было не в этом.
Благодаря стараниям Павлуся я знал не меньше, чем выпускники гимназии, и поэтому мог
спокойно, уверенно и разумно смотреть на мир. Я узнал себе цену.
Павлусь познакомил меня с людьми, которые открыли мне широкие и неведомые горизонты.
Тайком я перечитывал книжки и брошюры, которые с каждым днем обогащали сознание и
формировали мою
гордился тем, что меня, простого рабочего, приняли в коллектив, назвали большевиком.
Однажды познакомил меня Павлусь с прекрасной семьей: мать — Софья Гавриловна и
дочь — Вера, Верочка, Виринея…
Вера, Верочка, Виринея в моей жизни стала той единственной, которой я мог посвятить всю
жизнь. С первого взгляда я, семнадцатилетний, был очарован ею навсегда. С первого разговора,
недоверчивый и настороженный, я почувствовал в ней человека, который увидел и стал уважать
во мне человека.
До этого времени я не смел даже приблизиться к девичьей компании. И не только потому,
что считал себя уродливым, а просто из чувства обычного человеческого достоинства, считая,
что не стоит унижаться перед людьми, способными в первую очередь увидеть в тебе недостатки,
не обращая внимания на твои достоинства. А я успел заметить, что у каждой из девушек, с
которыми мне в силу обстоятельств приходилось более или менее сближаться, появлялся испуг в
глазах, который потом переходил или в сочувствие, или в жалость.
Жизнь приучила меня гордо проходить мимо каждой девушки, не останавливая на ней
взгляда. Из литературы я знал: влюбляются в красавцев, влюбляются, невзирая на то что они
внутренне пусты. Гордые, могучие внутренней красотой и чистые сердцем люди должны быть как
Артур — Овод или Рахметов, такими являются революционеры. Я в то время был уже близок к
партийным товарищам, готовился стать большевиком, в душе считал себя таким уже давно, и не
мне было влюбляться в девочек, а тем более обращать внимание на то, как у них расширяются от
испуга глаза при одном взгляде на мое лицо.
Верочка была исключением. Во время первого знакомства с этой семьей я почти не заметил
матери — промелькнула перед взором какая-то важная пани и сразу растворилась в том свете,
который исходил от ее юной дочери. Ни удивления, ни испуга в глазах, на лице не дрогнул ни
один мускул. Верочка с радостью, как давняя знакомая, протянула навстречу мне изящные
ручки, согрела такими лучами, что сразу размягчила мою окаменевшую душу, я нисколечко не
смутился, как это случалось раньше, сердце мое не насторожилось, а, наоборот, весь я
раскрылся навстречу девушке, как старому знакомому, самому родному, самому дорогому
человеку.
— А я вас таким и представляла, — просто и искренне, глубоким грудным голосом сказала
девушка. — Мне о вас столько хорошего рассказал Павел.