Красная роса (сборник)
Шрифт:
— Берем на учет коммунистов, евреев, — докладывал комендант.
— Не учет нужен, нужны они лично…
В комнату вошла секретарша Цвибля с подносом в руках. На прихваченном из Берлина
подносе красовалась бутылка коньяка, звенели рюмки и дымились чашечки кофе.
Фон Тюге так и прильнул взглядом к пепельного цвета волосам Гретхен.
— Мой делопроизводитель, — познакомил Цвибль, — Гретхен Блау.
Фон Тюге шумно встал со стула, прищелкнул каблуками, по-светски
выпрямился:
— Штурмбаннфюрер Рудо фон Тюге. Очень, очень рад.
Гретхен, поставив на стол поднос, смело протянула руку, а фон Тюге галантно ее поцеловал,
как это и должен был сделать потомок «фонов» и вместе с тем несколько сдержанно, как это
должен был сделать уже штурмбаннфюрер.
Место для Гретхен освободил Кальт, фон Тюге вдруг крикнул:
— Курт!
В тот же миг раскрылась дверь, и на пороге, как из-под земли, вырос востроносый вестовой,
длинный и тонкий, вымученный и бледный, как росток картофеля, проросший в темном погребе.
Ни слова не сказал штурмбаннфюрер, никто не заметил, как он кивнул, и Курт, вскрикнув
«Яволь!», закрыл дверь.
Выпив рюмку за прекрасную Гретхен, фон Тюге вернулся к калиновским делам. Теперь его
больше всего интересовал председатель райисполкома и его водитель.
Ефрейтор Кальт, сидевший как на иголках, попросил разрешения выйти. Цвибль,
покосившись на фон Тюге, разрешил:
— Идите и устройте господину штурмбаннфюреру жилье.
— О, не беспокойтесь, гауптман, — гость скривил рот, — мои молодцы такие вещи
устраивают быстро и хорошо.
Кальт, оказавшись за порогом, прежде всего достал из кармана платок, чтобы вытереть
вспотевшую от волнения шею. Уже в коридоре разминулся с медхен — копией Гретхен Цвибля,
даже остановился от удивления: кажется, та не выходила из комнаты…
— Мой… так сказать… делопроизводитель, — познакомил штурмбаннфюрер хозяев с
прибывшей и смешливым глазом ловил взгляд Гретхен Цвибля.
Попивая шнапс и кофе, Цвибль информировал прибывшего о калиновских делах, фон Тюге
слушал, а сам все ловил взгляд Гретхен Цвибля, та тайком, воровски постреливала маслеными
глазками ему в ответ. Не дослушав коменданта, штурмбаннфюрер ни с того ни с сего заявил:
— Гауптман! А не поменяться ли нам нашими Гретхен? Гретхен на Гретхен?..
Обе Гретхен расцвели, Цвибль растерянно хмыкнул, он не мог понять шутки, недоступной
его простой натуре.
— Ничто не ссорит настоящих мужчин так, как женщина. И ничто так не объединяет в
братании настоящих солдат, как женщина. Ну, как, гауптман?
И расхохотался.
Цвиблю хотелось закрыть обеими руками
смеялись.
— А ваш пленник… этот, шеф партизан, должен выдать всех до одного…
— Такой не выдаст… — пессимистично прозвучал голос Цвибля.
Наступал вечер. Приближалась ночь. Самая ужасная, самая трагическая ночь в жизни
Андрея Качуренко.
XXV
Люди чувствовали себя так, словно, не сговариваясь, сделали что-то некрасивое и теперь
боялись взглянуть друг другу в глаза. Разбрелись поодиночке, думали.
У каждого на душе было скверно, — присудили человека к смертной казни, присудили
врага, и ни у кого не поднимается рука его казнить. Что это? Недостаток ненависти?
Непривычка? Брезгливость? Трусость?
Наверное, все, вместе взятое. Они были уже партизанами, но все еще оставались мирными и
мягкосердечными калиновчанами.
Из лесной чащи выплыла фигура лесника Гаврилы, за ним Белоненко и Кобозев вышли на
поляну.
Вслед за ними плелся Ванько Ткачик. Хотя и был самым молодым, должен был бежать
впереди всех, а он еле брел, ослабевший, измученный, голодный, оборванный и… счастливый.
Счастливый не внешним, а внутренним счастьем, тем, которое не всегда на виду у людей. Уже
потерял было надежду встретиться со своими, в одиночку, как медведь-шатун, блуждал по лесу,
присматривался к следам, прислушивался к каждому шороху, вкрадчиво переходил от массива к
массиву, пригибаясь, перебегал поляны, опасаясь попасть кому-нибудь на глаза.
А все-таки попался…
Возвращаясь в лагерь от ограбленных и разрушенных землянок и складов, Белоненко с
Кобозевым присели на опушке, прижались спинами к дубу, один с одной стороны, а другой — с
противоположной, чтобы все видеть и слышать, закурили по цигарке. Прислушались к шелесту
листьев, к легоньким ударам, похожим на выстрелы, — дуб терял перезревшие желуди. Было
тихо и погоже в лесу, будто он пуст, отдан без остатка в распоряжение партизан и подвластен
только им. Ноги отдыхали, от шершавого ствола струилось приятное летнее тепло, клонило в
дремоту. В чаще приятно пахло папиросным дымом, смешанным с запахами грибов и опавших
листьев.
Вдруг Кобозев откатился в сторону, припал к земле. Тревожно взглянул на Белоненко,
приставил палец к губам и повел головой в сторону поляны.
Белоненко чуть повернул голову и сразу же понял причину тревоги начмила. С
противоположной стороны, из густого березняка, пригнувшись, крался человек не человек, зверь