Красная роса (сборник)
Шрифт:
станет его выгораживать, попытается спасти. Нет, нет, Рысаку не нужно заступничество
Качуренко, оно может его погубить — и он твердо решил, как поведет себя на допросе.
«Кто ты?» — спросил Качуренко. Невольно с уст сорвалось: «Я — Павло Рысак». Произнеся
это, он увидел, как вмиг изменилось у того выражение лица…
Ему предлагают быть начальником районной… — подумать только! — полиции! Из простого
водителя — это же только подумать! — сразу в районные начальники.
ха, пусть погуляет по лесу! — а теперь он… он… Павло Рысак! Не Лысак какой-нибудь, а Рысак!
Наверное, придется ловить в лесу начмила Кобозева.
«А что, если только обещают? Если не поставят начальником?.. Да конечно же не поставят,
обещаниями задабривают, чтобы у Качуренко тайны выведал… Да черта с два… Не на такого
напали…»
XXIII
О солдате Гансе Рандольфе вспомнили не сразу. Тот, кто послал его за рабочими руками,
был озабочен массой разных дел. А тут вспыхнула светом улица, ведущая к новосозданному
госпиталю, бледным, будто бы даже фосфорическим, — замигали фары, забегали лучи по
калиновским плетням, дощатым и жердяным оградам, заметались по стенам хат, сараев и
кладовых — в поселок въехала, вздымая пыль, колонна автомашин. Передвигалась осторожно,
но уверенно, играя фарами, так как не боялась налетов с воздуха.
Привезли раненых. На неширокий двор больницы заползали тяжелые машины с высоким
парусиновым верхом, со знаками принадлежности к частям медицинской службы, беспощадно
давили все, что попадало под колеса, ломали выброшенные из палат столы и кровати,
уничтожали на обочинах молодые деревца; лопались под колесами мешки с песком и мелом, в
свете фар дымилась меловая пыль, ночную тишину будили крики людей и рев моторов.
Следом за машинами во двор втянулся густой хвост пыли, а прыткие санитары тем временем
вытаскивали через опущенные задние борта носилки с распластанными на них человеческими
телами. Солдаты из команды ефрейтора Кальта старательно помогали санитарам, затаскивали в
помещение раненых вояк.
Война катилась на восток, берлинское радио в передаче, начинавшейся голосистым
завыванием сотен фанфар, сообщило, что война почти уже закончена, так как Красная Армия
почти полностью разбита, миллионы красных солдат взяты в плен. И приходилось просто
удивляться, откуда же взялось столько раненых и искалеченных немцев, если на советской
земле не осталось защитников?
Просторная калиновская больница в течение нескольких часов переполнилась, раненые, кто
молча, кто со стоном, кто выкрикивая в бреду проклятья, лежали друг возле друга, еле
уместились в палатах, в коридорах,
Неустанно хлопотали врачи, операционная, освещенная от аккумулятора, не успевала
принимать одних, а на подходе были уже другие.
В ночной суете было не до Ганса Рандольфа.
Затаился Калинов. Всю ночь по его улицам сновали тяжелые снопы белого света, похожего
на тот, который сеют с неба висячие ракеты, так и казалось, что они вынюхивали, выискивали
что-то в темноте. Калиновцам было не до сна, тревога и беспокойство поселились в их душах.
Платонида, одна из многих сестер Вовкивен, уж на что была не из пугливых, но и она
вспомнила и про бога, и про царицу небесную, и про всех святых, сколько их ни было. Она
заподозрила, что вся эта суета, это беспрестанное мигание фар и урчание моторов, шастанье
машин по поселку возникло потому, что кто-то донес фашистам о бегстве Спартака с девушкой и
что это именно за ними началась такая бешеная погоня. Ждала, что с минуты на минуту с
треском сломаются крепкие ворота в ее усадьбе, что вот-вот возле ее хаты, перед самым порогом
остановится одно из таких глазастых чудовищ и ей бросят под ноги связанных веревками или
проволокой, избитых, окровавленных хлопца и девушку. Она вся дрожала, но не пряталась,
сидела на пороге своей хаты, прижимала руки к груди, натягивала на плечи старый шерстяной
платок, который раньше так хорошо согревал ее, а сегодня пропускал тепло, просевал его, как
через решето.
Все-таки дождалась. Только не страшного, а радостного. Из тьмы, из-за хаты, из глубины
сада неслышно появилась некая фигура.
— Это вы, голубка?
Если бы призрак не отозвался голосом Евдокии Руслановны, Платонида восприняла бы эту
фигуру как плод болезненного воображения. Не сразу и поверила, что это именно она, Евдокия
Руслановна, та самая Вовкодавиха, которой в это время следовало бы быть не здесь, а как можно
дальше от того, что творилось.
— Это вы, сердце мое?
— Да я же, я…
— Уж и не ведаю, Евдокиечка, то ли мне мерещится, то ли правда…
Евдокия Руслановна схватила своей разгоряченной от ходьбы рукой холодную Платонидину
руку.
— Ой, голубушка-голубушка…
— Сердце мое, Явдошка, прячьтесь же поскорее, ой бегите же, а то здесь такое творится…
— Я ненадолго… Я быстренько… Ну же, рассказывайте…
На рассвете в Калинове и в самом деле начало твориться что-то невероятное, с точки зрения
калиновцев, самое ужасное из того, что могло быть, но Евдокия Вовкодав в это время уже была