Красная роса (сборник)
Шрифт:
Каждое слово было понятным, близким этому бродяге с большой дороги. «Мир должен быть
нашим». Вся Франция и вся Европа. Вся Россия со своими необъятными просторами.
И вот Рудольф фон Тюге, законный обладатель благородного имени, пока что единственного
своего богатства, в страшной и притягательной России. Ему повезло. Лентяй, не любивший ни
физического, ни умственного труда, он в свое время не воспользовался случаем, не проник в
близкое окружение Адольфа,
Рудо, стал великим и ясновидящим фюрером всего немецкого народа. Зато попался он на глаза
кому надо, снюхался с одним из помощников Гитлера, с самим Кальтенбруннером, и именно это
после событий 1933 года определило дальнейшую судьбу и место в обществе облагородившегося
потомка фрейбургского мещанина-бауэра Фортюги.
Во время фашистского путча Рудольф превзошел самого себя. Опыт и практика на
альпийских перевалах пригодились ему самым лучшим образом. Он не спал ночами, был
неутомим и изобретателен при вылавливании коммунистов, евреев, всяческих нелояльных
личностей, водил их поодиночке и толпами, как овец, многих не доводил до места назначения,
только сообщал о количестве тех, кто был убит «при попытке к бегству».
Его умение, старательность и ловкость заметили и оценили, он оказался в фаворе, и
должности посыпались на него, как из рога изобилия. Только что оборудовал один концлагерь,
утвердил в нем идеальный порядок, а уж приказывали перебираться в другое место и начинать
все заново. Оставлял после себя комендантом лагеря кого-нибудь из «желторотых» — так он
называл всех ниже чином, — а сам спешил создать новый ад. О, он любил в концлагерях
идеальный порядок. Чтобы узники ходили по струнке, каждый должен был пройти через голод,
холод и беспрерывные издевательства, превратиться в мумию и уж только тогда удостоиться
последнего чистилища — крематория.
Концлагеря старательно, с любовью устроил фон Тюге и в Германии, и во Франции, и у
чехов, и у поляков, а теперь прибыл сюда, на загадочный Восток. Здесь, как нигде, надо было
установить новый порядок.
Фон Тюге и его молодчики немного опоздали, им следовало прибыть сюда еще вчера
одновременно с войсковыми частями, но история простит штурмбаннфюреру — он не загулял,
нет, по дороге нашлась для него работа и в Лемберге[1], и в Виннице, и в Житомире, и еще во
многих-многих городах и поселках со странными, труднопроизносимыми названиями.
Теперь — Калиноф… Калиноу… Черт знает что…
О его прибытии ортскоменданту Цвиблю доложили уже тогда, когда тот заканчивал
«миттагэссен»
ломали головы над тем, куда мог деваться рядовой Рандольф, и именно в это время через порог
перешагнул бронзоволицый атлет в форме, перед которой трепетали и ефрейторы, и коменданты
всего фатерланда. После традиционного «хайль» гость басовито прогудел:
— Штурмбаннфюрер фон Тюге, с вашего разрешения.
— Цвибль.
Фон Тюге брезгливо сморщился, переспросил:
— А? Как?
— Ортскомендант господин Цвибль.
— Рад приветствовать вас, гауптман, — произнес пришелец и поморщился: фамилия
коменданта напомнила ему детство, когда он вынужден был нажимать на сырой и жареный лук.
Цвибль воспринял эту брезгливость как пренебрежение высокородного к человеку низкого
происхождения, однако любезно пригласил давно ожидаемого гостя к столу.
Фон Тюге развалился на стуле, на котором до этого вертелась Гретхен.
— Кофе?
— И шнапс! — ответил фон Тюге.
Сразу же вопрос: как дела, гауптман? Все ли в порядке? Все хорошо, господин
штурмбаннфюрер, кроме одного неприятного и загадочного случая: то ли бегство, то ли
хищение, или… черт знает что… Отсутствие солдата Рандольфа. Испуганно, а поэтому
многословно и путано докладывал ефрейтор Кальт, а фон Тюге проявлял чисто
профессиональную заинтересованность.
— Найдем, разберемся, — самоуверенно, как мастер своего дела, прогудел фон Тюге. —
Заложников взяли?
Ни Кальт, ни Цвибль не поняли сути вопроса, а когда взяли в толк, начали оправдываться:
ведь неизвестна причина исчезновения солдата, может быть, нет и необходимости…
— Необходимость есть всегда, — сурово поучал фон Тюге. — Надлежащее количество
заложников всегда должно быть под рукой. Фюрер приказал лично: «Первое: любой случай
неповиновения или сопротивления немецкой оккупационной власти, независимо от
обстоятельств, следует расценивать как проявление коварства коммунистов, и второе: в
зародыше душить подобные коварства, сразу же принимать самые решительные меры для
утверждения авторитета оккупационной власти и предупреждения дальнейшего развития
нежелательных действий. Следует знать: на оккупированных землях надо вселять в жителей
страх, а для этого надо прибегать к жестокости. За жизнь одного немецкого солдата, как
правило, должны быть подвергнуты смертной казни не менее пятидесяти — сотни коммунистов…»
И Цвибль и Кальт в знак согласия кивали головами.