Красная роса (сборник)
Шрифт:
Только сорока стрекотала да слышно стало, как тихо и монотонно шумят ветки на соснах и
трепещут твердые листья вековечного дуба.
Первым заговорил Нил Силович Трутень:
— Кто присудил, тому и… карты в руки.
Клим Степанович встрепенулся, как плотва на крючке. Порывисто поднял руки на уровень
груди, выставил их ладонями вперед и будто оттолкнулся от невидимой стенки.
— Нельзя! Лица, входящие в состав суда, не имеют права лично приводить приговор
исполнение. Не будем нарушать закон!
— Обвинитель принадлежит к той же категории, — пробасил хрипло Голова и, искоса
взглянув на Лана, добавил: — Так же, как и адвокатура…
Все стало ясно: исполнить приговор могли Зорик, Раев, Трутень или кто-то из тех, кого в это
время здесь не было.
Трутень внес предложение:
— Может, Станислав Иванович Зорик покажет свою ловкость? Как хороший охотник…
— Меньше болтайте, Трутень… — Зорик забросил на плечо винтовку и неспешно отошел.
— Зорик, осужденного забыл забрать с собой!
— Пойду Витрогона сменю, уж с каких пор человек на посту стоит…
Некому было исполнить приговор. Когда кто-то снова намекнул, что Трутню удобнее всего
взяться за это дело, он глубокомысленно изрек:
— Тот судья, тот адвокат, а кто-то, значит, и стрелочник, да?
Витрогон, очевидно проинформированный Зориком о сути дела, не стал ждать, когда ему
Трутень предложит осуществить то, чего не пожелал никто, сразу же предупредил:
— Нечего тут выдумывать, вернется командир — распорядится…
Ганс Рандольф прислушивался к непонятному разговору чужой ему и враждебной толпы,
даже не заподозрив, что судьба над ним смилостивилась благодаря тому, что эти грозные и
страшные с виду, суровые и непроницаемые люди имели добрые детские сердца, любовался
лесом, радовался небу, слушал шелест сосновых веток и дубовых, словно выкованных из
металла, листьев.
XXIV
В полдень над Калиновом просветлело. Утренние туманы долго и лениво клубились над
поселком, потом незаметно уплыли в направлении пруда, вода которого когда-то вертела
тяжелые колеса мельницы Чалапко, скатились за поле и уж неизвестно, то ли рассеялись вовсе,
то ли поднялись в небо. Над головами разгулялось солнце, но какое-то не такое, как раньше, а
как будто отчеканенное преступными фальшивомонетчиками. Золотилось, сияло, но лучи его
были холодными. Или, может быть, таким оно показалось до смерти напуганным калиновским
женщинам и детям…
Светило солнце недолго. С западной стороны по центральной улице, соединявшей Калинов
со всем миром, прикатили две невиданные тут машины. Передняя — «опель-капитан», а
задняя —
блаженствовал атлет средних лет, одетый во все черное, похожий на бернардинского монаха.
Чернота одежды подчеркивала его загар, лицо было твердокаменное, нос прямой,
брусоподобный, рот широкий в те редкие минуты, когда атлет довольно щурился и готов был
замурлыкать, как кот.
Рядом с атлетом вертелась, как на иголках, красноротая, курносенькая юная фрау с рыже-
белой копной завитых волос.
Рука атлета игриво гладила ее, она вертелась и хохотала, лопотала что-то пьяно-
невразумительное. Звали ее тоже Гретхен — почему-то большинство девушек, приписанных к
воинским частям, именовались именно так, — была она секретарем, экономкой и еще бог знает
кем у самого Рудо фон Тюге, непревзойденного фон Тюге, штурмбаннфюрера, любимца самого
Кальтенбруннера.
На переднем сиденье сонно горбатился белолицый и белоглазый молодчик, который привык
видеть и понимать все с одного взгляда.
Из «фольксвагена» доносилось пенье эсэсовской группы, подчиненной штурмбаннфюреру
фон Тюге. Все от первого до последнего эсэсовца с одного взгляда понимали своего шефа и
делали то, что надлежало делать.
Одетые в черную форму, с острыми белыми стрелами на рукавах, с белыми черепами на
околышах высоко торчавших фуражек, они скорее напоминали сопроводителей катафалков,
возивших мертвецов к месту захоронения, чем солдат.
Пели до хрипоты. Присев на боковых полумягких сиденьях, переплелись руками, сцепились
в одну веревочку, в одно существо, так похожее на кольчатую сколопендру, ритмично шатались
из стороны в сторону, и невозможно было в их реве уловить ни слов, ни смысла, ни мелодии.
Ревели, и все…
Этот дикий рев сразу же, как только обе машины въехали в Калинов, понесся во все концы,
всполошил испуганный поселок. Сразу почернело и без того холодное солнце, тяжелая тьма
упала на человеческие жилища, неистово закрестились даже те, кто уже давно, а то и никогда не
верил в бога. «Спаси и пронеси», — зашептали старухи, намертво застыли глаза у детей,
младенцы на материнских руках замерли, словно забыли, что умеют вертеться и кричать.
Рудо фон Тюге вышел из машины последним. Проворная Гретхен, одетая в черное платье и
зеленую кофту, поверх которой болтались расстегнутые полы розовой разлетайки, уже
хлопотала возле походного хозяйства. Вместе с востроносым вестовым доставала из багажника