Крепость
Шрифт:
Из Луары поднимается тонкий туман. Туман наплывает — Туман все укрывает… Звучит вполне лирично! подтруниваю над собой и валюсь обратно на свое место.
— Что там, господин обер-лейтенант? — интересуется Бартль, стоящий на дороге вплотную рядом со мной.
— Хрен его разберет!
Как-то сразу чувствую обязанность держать мое подразделение в должном настроении, и спрашиваю, обратившись в бок:
— Ну, «кучер», как дела?
— Так шо, хорошо! — ответ раздается как хрюканье.
После чего обращаюсь к Бартлю:
— Сегодняшний день, Бартль, можете отметить
Так как Бартль не реагирует, спрашиваю:
— Не понимаете? — и поскольку он не произносит ни звука, поясняю:
— Как второй день рождения, Бартль! До Вас доходит чертовски медленно! Эта хлопушка была определено для нас предназначена! Уж можете мне поверить!
— Извинение, но я не знаю…, — заикается Бартль.
— Да, ради Бога. Вы разве все еще не поняли, что мы, без этой аварии с колесом, сейчас парили бы там, наверху, блестя серебряными крылышками и в белой рубашечке?
И затем буквально срываюсь:
— Бог мой, Бартль, мы, без этого прокола шины точно напоролись бы на мину. Кто должен был ехать во главе колонны? Вдумайтесь: Мы были авангардом. Разве Вы не понимаете, что Вы на волосок от смерти были — незаслуженно близко. Иначе бы Вы — то есть, значит, мы — были бы теперь мясным фаршем…
Наконец Бартль произносит:
— Бррр! — и кроме того, он, кажется, резко бьет себя ладонью по лбу. — Черт возьми! Черт возьми!
Проявляются, наконец, его эмоции, которые он, слава Богу, выдавливает из себя.
А что мы теперь должны делать? Ждать, что колонна снова придет в движение, а затем нас сплющит или мы нарвемся на собственный вооруженный кулак?
Янки, конечно, пока еще нет впереди.
Дьявол его знает, почему эта куча свиней конвоя не движется дальше вперед. Оставаться здесь на виду слишком опасно.
А потому или пан или пропал: Принять влево и без остановки катить мимо колонны.
Сразу за деревушкой снова стоит регулировщик с жезлом.
— Здесь нельзя двигаться дальше — слишком рискованно, господин лейтенант.
Его слова звучат серьезно. Мы вовсе не хотим вести себя как сорвиголовы.
Значит: Искать постой.
Останавливаемся с ковчегом во дворе трактира — прямо перед деревянной постройкой. Там на досках и на деревянных столах вповалку лежат солдаты.
В трактире есть чай. Просто замечательно! Здесь, среди немецких солдат, мы впервые чувствуем себя уверено. Большинство спят прямо в машинах. А мы?
— Разместимся там! — говорит Бартль и протягивает правую руку косо вперед вправо: Мы стоим в нескольких метрах перед своего рода каретным сараем. Различаю сельскохозяйственные машины. Бартль роется за ними и обнаруживает тюк соломы — он лежат там словно нарочно для нас приготовленный.
Отлично! И, кроме того, имеющиеся у нас красные одеяла из La Pallice наконец-то теперь исполнят предназначавшуюся им роль.
Приготовить ли мне перекусить, интересуется Бартль.
— Спасибо, нет. Только попить, — я слишком взволнован, чтобы сейчас есть. Хочу лишь упасть где-нибудь и уснуть.
Проходит не так много времени, как я вижу приближающегося Бартля силуэтом против залитого лунным светом
Ясно: Стащил у приятелей!
* * *
Ладно. Сгодится в хозяйстве. Могу только надеяться, что вояки выставили посты охранения. Хотя это подразделение производит вид опытных солдат. Надеюсь, мне удастся спокойно поспать до рассвета.
Сейчас, однако, не надо думать об этом.
Я нахожусь словно в полусне: Слишком уж много событий для одного дня. Как мой мозг может все это принять?
Amboise! Песчаный карьер! Горящий Blois — и затем большая мясорубка…
Когда-то я написал: «Во рту распространялся вкус крайней опасности…». На этот раз все так и было. Я знал, что произойдет нечто ужасное. У меня не было никакой надежды, что мы проскочим сквозь это игольное ушко. И только теперь меня охватывает настоящий страх.
Как наяву вижу себя лежащим на дороге, в собственной крови.
Та мина была определенно нам предназначена — без сомнения. Мы бы обязательно подорвались на ней, если бы нас не остановил прокол шины — почти в последнюю секунду до взрыва. Спасенный благосклонным Богом, которого вдруг осенило, что я еще пока не должен окочуриться.
Мельничные жернова в моей голове нельзя остановить. Чтобы не ломать зазря голову, займусь-ка пупосозерцанием: Моим хреновым существованием!
То, что они причинили мне уже в детстве, ни в какие ворота не лезет. И было этого слишком много… Здорово, что мне на ум пришло выражение «ни в какие ворота не лезет». Любимое выражение моей бабушки. «То, что они творят на этих метрах, ни в какие ворота не лезет!» говаривала она жалобно, когда возвращалась от арендаторов с собранными деньгами за аренду в доме номер 17 в Хемнице, на Янштрассе, с кожаным кошельком полным денег.
Мне становится хорошо от подобных воспоминаний. Так всегда происходит: Я должен только найти какое-либо воспоминание в своей голове, и тогда уже могу продвигаться вперед, как по нити Ариадны, по моей собственной жизни: Chemnitz, Rochlitz, Schneeberg и затем снова Chemnitz.
А теперь этот пыльный сарай у Луары! Свихнуться можно. Или разразиться припадочным смехом: И ни малейшего представления, где мы окажемся завтра вечером…
Но в любом случае, моя интуиция функционирует правильно. И она говорит мне: Мы должны добраться до Парижа! Лишь бы колеса не подвели. Если только мы доберемся до Парижа, то окажемся в полной безопасности. Париж не подвержен атакам. Нет большего безумия в этом безумном мире, как уничтожить Париж.
Вижу, что Бартль встает. Поссать идет! говорю себе.
Бартль долго не возвращается. Не думаю, что он пошел поссать куда-то далеко. Ладно, надо тоже встать, да поискать его.
Не хочу верить своим глазам и ушам: Бартль стоит в трактире и снова выступает в роли оратора.
Едва верю в то, что он вновь нашел свой фарватер — после всего, что сегодня произошло.
Когда снаружи уже рассветает, толкаю Бартля и интересуюсь:
— Ну, солдаты-то хоть покемарили немного?
— Здесь не все спят, просто у них глаза закрыты, — Бартль дает немедленный ответ. — Ветераны!