Кристальный матриархат

Нерей Александр

— А, может, нечего было тебе свою Настю под ноги бедовой подбрасывать? Думаешь, одна такая умница? Я сразу всё смекнула. Ишь, мастерица интриги и ультиматумы строить.

— Прости, мама. Я никогда…

— Тихо ты. Вон, разбудила сокровище головастое. Зашевелился. Сейчас что-то будет. Ой, папочка. Ой, творец-огурец.

* * *

— Мам, расскажи мне сказку.

— Ты же взрослый уже.

— Я не по-настоящему взрослый. Скоро опять Скефию кукиши показывать начну.

— А какую? О змейке?

— Про жучка-жужелицу.

—

Не знаю, жужелица то была, или ещё какой жучок-паучок, а только жил да был…

— Нет-нет. Давай с самого начала. Как он первый на земле завёлся. Кто у него женой был. С появления начни. А потом жил-был.

— С рожденья-появленья и начну.

А появленье жучка было самое что ни на есть обычное. Аквария его придумала, Натура тут же им обернулась, а через минуту раздвоилась и выскочила из него. Они так всегда всё делают. Это я про Акварию и Натуру. Придумают, обернутся, проверят, чтобы в утробе всё правильно работало, а потом будто выдваиваются изнутри. Глядишь, а уже новый член семьи земных жителей родился.

Забегал наш жучок, зажужжал. Где, говорит, моя половинка?

— Не зажужжал, а зацыкал. Ц-с. Ц-с. Вот так. А «ц-с» — это на его языке значило, что он очень недовольный.

— Ты будешь рассказывать, или мне продолжить?

— Продолжай, пожалуйста.

— Где, говорит, моя половинка? А Аквария с Натурой забыли про его половинку. Смахнули они жука, нечаянно, с лабораторного столика, да и не вспомнили про него. Новым делом занялись. Тогда срочно птичку придумывали. Птичку особую, бескрылую, носатую. По Новым Зеландиям чтобы бегала между кустиков. И имя уже ей придумали, а вот саму птичку - никак. Киви у той птички имя, стало быть.

— Про жучка, про его судьбу расскажи. Как он раздваивался и старался сам создать себе половинку. Ну, чтобы ему не скучно было. Потом опять раздваивался. Потом снова и снова. И всё прозрачней и прозрачней становился. А с половинкой так и не получилось. С женой, значит. Все мужчины у него получались, как и он сам. Дораздваивался, что невидимым стал.

— Сам дальше рассказывай. Ишь, умник, нашёлся.

— Уже немного осталось. Он же потом свои половинки искать начал и снова с ними срастаться. Чтобы обратно видимым стать. Срастался-срастался…

— Собрал все, и видимым стал. Аквария его заприметила и попросила Натуру сотворить ему подружку.

— А потом из жёнки-подружки Натура выскочила. А теперь, мам, начинай своё жили-были.

— Нет уж. Теперь ты спать ложишься, голубчик.

— Ну мама Кармалия. Я и так уже сплю…

* * *

— Вставай, Васильевич, — разбудил меня Димка ни свет, ни заря.

— Что там опять случилось? — спросил я младшего помощника.

— Не расскажешь, как ты меня с вокзала домой принёс? Мамка божится, что не знает, во сколько мы вернулись. Почему сразу не помылись после блохастого рынка?

— Я же тебе говорил, что мы в мороке. Пригрезилось всё, как видишь, — возмутился его недоверию к моим вчерашним

догадкам. — Придумал же, рынок для блох.

— А мешок с голландским луком? Вот он. А билеты картонные? Морок? А подарки из заграничной станицы? — пошёл в контратаку Димка. — А гостинцы от твоей зазнобы? Полная корзинка, между прочим. Ещё и с запиской. Букет опять же с тюльпанами и хворостинами. Это ты нашу квартиру в балаган превратил, а не мамка.

— Остынь. Набросился, как тузик-карапузик на дедову грелку. Дай в себя прийти. А ведь и правда, как это мы сели в вагон в Голландии, а проснулись в Армавире. Ещё и с подарками? Ну, тётка-красотка. Ну, С… Ц-с! — закипел я праведным гневом с утра пораньше.

— Знаешь, как мамке за нас грустно. Не верит она, что мы всего такого наворочали, и нам за это ничего не будет.

Только когда я вскочил с дивана и огляделся вокруг, наконец, понял, что так взволновало Настю и её сыночка.

Это была Димкина комната. Но уже не вчерашняя с детской кроваткой, из которой мальчишка давным-давно вырос, и баулами с тряпьём. Только блёклые обои напоминали, что мы всё ещё в Настиной квартире. Огромный новёхонький диван с двумя креслами поселился в комнате вместо детской кроватки. Кухонный столик, растеряв керосинку и прочую утварь, переехал сюда же и укрылся отстиранной старенькой скатертью.

Скатерть оказалась не простой, а, скорее всего, дальней родственницей самобранки, потому как весь столик был завален всевозможным добром, и не только им.

Из всего изобилия знакомыми были лишь авоська с остатками скоросъедов и веточки дерева, которые мне уже однажды дарила Стихия, когда отправляла на войну с бедой.

Веточек было всего шесть, по паре каждого вида. Две спавшие, две проснувшиеся, две засыпавшие, и стояли они в трёхлитровой банке с водой вместе с крупными разноцветными тюльпанами.

Далее на столе лежали типографские стопки свежеотпечатанных бланков накладных и заявок, причём, все они были разными и по размерам, и по цвету бумаги. Рядом со стопками стояла огромная корзина с неизвестными фруктами, а может даже овощами. Я не только не знал названий этих фруктов, но и, вообще, ни разу в жизни их не видел.

«Если эта невидаль от Стихии, значит, съедобная», — решил я и продолжил осмотр комнаты.

Следующим новичком в комнате оказался престранный шкаф, состоявший из трёх секций. Секции были ничем иным, как дверцами с зеркалами и без, и составляли единое многодверное целое.

«Трио», — мелькнула в голове догадка. А у шкафа слева и справа на торцах по дверце, а спереди целых три в ряд с зеркалами на каждой. «Трио-Трюмо», — окрестил я шкаф-новосёл.

Мало того, внутри шкафа между левой секцией и средней — дверца, и точно такая же между правой и средней. Весь шкаф представлял собой проходной двор для детских игр, а никак не серьёзную мебель. В центральной секции «Трио» на дне валялись полочки, плечики для одежды, а в углу стояла перекладина для этих плечиков.