Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
Мне кажется, что Андропов еще тогда, когда работал секретарем ЦК по социалистическим странам, то есть за 15 лет до кончины Брежнева, «носил в ранце жезл маршала». Вместе с тем он был уверен, что возможность извлечь этот жезл предопределяется не только закономерностями, но и случайностями. Готовность же к такой случайности для него была на уровне закономерности.
Этот вывод, правда, уже не связан с анализом работы над текстами. Он основывается на осмыслении политической направленности в деятельности Андропова. Прежде всего на его понимании угроз социальной и государственной стабильности, которое сложилось под воздействием трагедии 1956 года в Венгрии,
Хорошо, что случай открылся Андропову, чтобы взять в руки маршальский жезл. И печально, что не оказалосьдо-стойного наследника этого символа власти, способного реально оценить возможности и риски, ставящие великую страну на грань великих достижений и великих катастроф.
ЕСЛИ НЕ ПУСКАЮТ В ПОЛИТИКУ — ИДИ В АКАДЕМИКИ
Георгий Аркадьевич Арбатов, как, наверное, и все Георгии в нашей стране, среди близких людей именуется еще и по-другому. В ту пору, когда я пришел в руководимую им группу консультантов отдела ЦК КПСС по социалистическим странам, Арбатов еще не был академиком: он только что защитил докторскую диссертацию и продолжал подписывать статьи по-журналистски, с именем Юрий. Так он, естественно, и назывался в своем кругу. И до сих пор, слава богу, я имею возможность, хоть редко, при встрече сказать: «Здравствуй, Юра!»
Среди политологов советской поры Арбатов, на мой взгляд, — самая яркая личность. Причем яркая не в идеализированном виде. Арбатов — тот человек, о котором вполне определенно можно сказать, что и на солнце бывают пятна. Однако это и позволяет видеть свет и тени, ощущать объемность фигуры, выделяющейся на фоне зачастую плоскостной среды.
Арбатов был назначен директором Института США, не будучи американистом. Он — европеист по образованию, точнее — германист с прекрасным знанием немецкого языка. В Америку попал впервые, став директором института, что само по себе выглядело бы нонсенсом, если бы шла речь о назначении по принципу принадлежности к той или иной специальности.
В Академию наук Арбатов был избран по отделению экономики, будучи никак не связанным с экономикой и, пожалуй, даже недолюбливая ее. Ему бы пройти в академики как политологу, но на рубеже 60—70-х годов в списке официальных отраслей науки в нашей стране политология не значилась.
Впрочем, отделение экономики относилось очень бережно к интеллектуальным силам общества, подняв ученого до уровня академика, основываясь на самом главном критерии — воздавая ему должное по уму и заслугам перед обществом в целом.
В какой-то степени Арбатов тоже носил в ранце маршальский жезл и успел его взять в руки, когда на какой-то срок судьба проявила благосклонность к талантливым людям, связавшим свою жизнь с политикой, служением ей.
В конце 60-х годов вице-президентом Академии наук СССР по общественным наукам стал академик А.М. Румянцев, либерал и демократ, оказавший поддержку Брежневу в острый момент выкорчевывания влияния Хрущева и окружавших его сподвижников. В ответ Румянцев получил возможность реализовать несколько проектов по развитию общественных наук. Одним из них стало создание Института США. А в качестве директора в духе Румянцева лучше Арбатова нельзя было бы найти кандидата. Таким образом,
Вокруг Румянцева, кстати сказать, сложилось мощное кольцо активных и свежемыслящих людей науки, прошедших через политическую практику, в том числе Иноземцев, Богомолов, Примаков, Тимофеев, Журкин.
Они шли на смену идеологам, находившимся в академических креслах еще со времен Сталина.
Румянцевский период в развитии общественных наук промелькнул быстро. Окно возможностей для политологов либерального направления задернулось шторами единомыслия по Суслову. Но два академика, бывших фронтовика, Иноземцев и Арбатов, уже были вхожи к этому времени в резиденции Брежнева, когда там создавались «эпохалки», сложившие многотомное собрание сочинений в зеленой суперобложке с общим названием «Ленинским курсом».
Арбатов обладает удивительными человеческими качествами соединять самое сложное с самым простым, делать доступным слабо развитому пониманию высшие категории философского осмысления бытия. И в то же время умеет доводить тьмы низких истин до понимания рафинированной интеллигенции.
Точно так же обстояло дело и в контактах между полюсами политических систем. К Арбатову редкостно тепло относился Брежнев и словно доброго приятеля воспринимал Генри Киссинджер в пору взлета своей карьеры. Ни тому, ни другому он не мог сказать ничего такого, что не было бы известно из других источников. Но тот и другой ценили советы именно с его стороны.
Одно время Арбатов не только входил в состав таких авторитетнейших партийных и государственных органов, как ЦК КПСС, Верховный Совет СССР, но и стал постоянным оратором всех значительных политических форумов союзного масштаба, если в них участвовал Брежнев.
Но именно это, скорее всего, предопределило настороженное, а затем и достаточно явственно сдержанное отношение к нему со стороны Горбачева. Ну а с нас гупле-нием гласной политики и выходом первых лиц к краю рампы ни советнический дар Арбатова, ни его исключительная способность сближать крайности оказались не востребованными. В баррикадной полемике 90-х годов, скорее, нужна была сила глотки, чем утонченный ум, требовалась железная напористость, а не умение проявить гибкость и найти компромисс.
При написании речей и документов сила интеллекта Арбатова, по-моему, особо проявлялась в генерировании идей, крупных поворотов политики, причем не только во внешней сфере, но и во внутренней. Как большинство богатых натур, он не цеплялся за каждое предложенное им слово, полагая главным сосредоточиться на крупном политическом блоке. Более того, с откровенной насмешкой относился к попыткам некоторых участников речевых коллективов высветить то или иное положение за счет более удачного набора или даже расположения слов.
Надо сказать, что при глубокой и подлинной интеллигентности Арбатов сохранил привязанность к тому, что можно было бы назвать казарменным юмором или соленым «окопным» словом. Причем такой перепад стилей у него выглядит органично и не кажется пошлым. Поскольку скабрезность арбатовской речи заходила дальше других, А.Е. Бовин, мастер хлестких определений, метафор и афоризмов, предложил как-то ввести единицу измерения ненормативной лексики, назвав ее «один Арбат».
Пожалуй, как о примере речи в «один Арбат» можно сказать о его отношении к возникавшим иногда спорам внутри коллектива, пишущего текст, из-за употребления того или иного отдельно взятого слова. Арбатов сокрушенно разводил руками и говорил: «Опять эти крохоборы вздумали клопа трахать».