Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
Он встретил утро 20 августа на командном пункте, лично, но в присутствии Косыгина и Подгорного, принимал рапорты командовавшего вводом войск, а также представителей разведок и других служб.
Точно так же прекрасно освоивший секреты власти Президент России Б.Н. Ельцин взял на себя командование обстрелом Белого дома из танковых орудий, не передоверив этот жизненный для себя акт никому.
И уж если проводить параллели и перпендикуляры, то стоит упомянуть и злосчастных организаторов ГКЧП, которые, в противоположность и Ельцину, и Брежневу, переложили решение провозглашенных задач на кого-то другого. В результате
Когда случилось непоправимое и советские войска 20 августа 1968 года вошли в Чехословакию, главное наше с Блатовым внимание было сосредоточено на том, чтобы минимизировать ущерб советской политике, как можно быстрее свернуть операцию, ввести отношения в нормальное русло, содействовать тому, чтобы жизнь Чехословакии проходила без вмешательства Москвы. Конечно, это была идеалистическая задача-максимум. Но удавалось что-то сделать и за счет наших аппаратных средств. Два эпизода на этот счет есть смысл привести.
Советское вмешательство в дела Чехословакии было терзающим. Но терзалось не только политическое тело этой страны, на которую сыпались бесконечные упреки и требования Москвы. Терзалась и сама властная структура СССР, ревниво следившая за всеми делами в ЧССР. Ее терзания определялись желанием все сделать по-своему и невозможностью проникнуть в каждую пору чехословацкого общества.
Отстранение от власти Дубчека под жестким советским напором и приход к руководству Гусака в марте 1969 года меняли расстановку сил в Чехословакии. Создавалась новая психологическая ситуация, которую требовалось срочно закрепить, чтобы постепенно ответственность за дела в стране легла на самих чехов и словаков.
Нужно было поставить точку советскому вмешательству. Но как это сделать, когда сложились не только инерция политики, но и механизм влияния с сотнями ориентированных на надзирательские функции высокопоставленных людей?
Финишную черту, по нашему с Блатовым разумению, должен был подвести крупный политический документ, который был сразу наречен нами декларацией. У меня сохранилось тринадцать вариантов этого документа, который от нескольких страниц, представленных первоначально МИДу, разросся до торжественного гимна объемом более сорока страниц.
Для согласования проекта я почему-то ездил в Киев, где встречался на конспиративной квартире с заведующим международным отделом ЦК КПЧ Павелом Ауэрспергом. Все было согласовано.
Но за несколько дней до подписания на заседании политбюро ЦК КПСС этот проект отклонили. Сказали, что еще рано демонстрировать согласие. Из проекта декларации нами было сделано укороченное заявление, которое было принято при первом визите Гусака в СССР. Оставшаяся часть была использована чехословацкими коллегами для своего документа «Уроки событий 1968 года».
Однако в сохраненную нами часть заявления удалось ввести первые подходы к тому, чтобы провозгласить новый характер отношений.
Каким должен быть этот характер? Затрудняюсь теперь уже сказать, кто первым сказал «а», но такая категория была найдена на кончике пера в кабинете Блатова. Это было простое и понятное слово — доверие. Доверие к Гусаку, к компартии, к стране. Доверие Брежнева, ЦК КПСС, Советского Союза.
Из документа
Другой эпизод. Он относится к чуть более раннему времени, чем приведенный выше. В чехословацком руководстве после отстранения Дубчека идет наступление крайних левых сил против центристов, которые в реальности только и могли стабилизировать ситуацию. Подкоп ведется против президента Свободы, на место которого лидер «леваков» Биляк готовит своего сподвижника, и ясно, что в таком случае разгорится новая чистка.
Мы сидим с Блатовым, колдуем над каким-то письмом, думаем, как бы поддержать тех, кто придерживается умеренных позиций в КПЧ. Входит Фоминов, заместитель заведующего сектором Чехословакии. «Позвонил, — говорит, — помощник генсека Александров, спросил, кого можно было бы предложить из Чехословакии кандидатом в лауреаты Ленинской премии мира. У нас есть такая кандидатура — академик Кожешник. У вас нет возражений на этот счет?»
У меня в сознании сразу две ситуации соединились в одну. Говорю Блатову: «Может быть, сейчас лучше не ученого, а политика поддержать, например, сделать лауреатом Ленинской премии генерала Свободу, самая достойная кандидатура!»
Блатов сразу же звонит Александрову-Агентову, в секретариат Брежнева, тот сопротивляется. Блатов добавляет несколько аргументов, и все — кандидатура идет наверх, а через несколько дней президент Свобода провозглашается лауреатом Ленинской премии, поддержка Москвы продекларирована, и никто из левых экстремистов уже не решится устраивать против него подкоп.
Манера работы над текстом у Блатова была крайне занудной, он словно взвешивал на электронных весах каждое слово, заменял его другим, переставлял местами. Это была полная противоположность арбатовскому письму. Арбатов шел от идеи к слову, сначала формировалась новая мысль, облекалась в первые попавшие слова, а потом, может быть, шла шлифовка текста, а могло и не быть таковой.
Блатов же, если позволить себе говорить дурным стилем, ковырял текст. Шевелил, шевелил его. И из этого переворачивания словесных пластов вдруг вырастало что-то совершенно оригинальное.
Возможно, такая манера проистекала от того, что на исхоженном поле международных отношений вообще очень трудно найти новый поворот, новую ступень в развитии курса, новые слагаемые сотрудничества и т. д.
Полетать работы Блатова над текстом требовалась и подготовительная стадия. Он не любил, да и не мог писать что называется с чистого листа. Нужно было, чтобы на столе лежал хотя бы абсолютно дурной, но кем-то подготовленный вариант. Тогда мысль начинала работать от обратного, отвергая то, что написано, создавать совершенно новое. Но если тот же Арбатов, а еще более, допустим, Бурлацкий или Шахназаров отвергали в принципе предложенный вариант, то Блатов на каждом шагу отвергал конкретную мысль, конкретное слово, трансформируя в конечном итоге весь текст.