Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
К этому и последующим этапам политической борьбы были привлечены все пишущие силы нашего отдела и того, который назывался Международным и занимался отношениями с компартиями капиталистических и развивающихся стран. Даже такие далекие от чехословацких проблем люди, как китаист Титаренко, принимали в ней активное участие.
Координатором всей работы стал Блатов, его просторный кабинет превратился в подобие штаба. Каждое утро мы начинали вдвоем, разместившись лицом к лицу, он — за письменным столом, я — у торцевой части приставного столика.
Передо мной лежал листок бумаги, на котором слева записывались столбиком задачи текущего
Очень скоро мы с Блатовым, не говоря открытым текстом, а скорее по полунамекам поняли, что придерживаемся сходных позиций. И он, и я считали, что конфликт надо решать, не доводя дело до применения силы. Вместе с тем поступавшая к нам в полном объеме информация, которая шла по каналам МИДа, КГБ, ГРУ, показывала, что накал страстей переходит все границы и может разразиться военная гроза.
Анализ информации показывал, что чехословацкое руководство недооценивало угрозу со стороны Москвы, Дубчек не верил, что Советский Союз может двинуть войска. Практически все упреки Москвы сводились к двум обстоятельствам. Во-первых, Дубчек разрешал деятельность политических организаций оппозиционной направленности. Во-вторых, он снисходительно относился к критическим выступлениям средств информации, в том числе и в адрес Советского Союза.
Дубчек же и его команда считали, что компартия сохраняет контроль над властью, а свобода печати и крикливые, но не массовые оппозиционные организации только позволяют выпустить пар общественного недовольства, накопившегося за годы просталинского режима Новотного, и не создают угрозу социальному строю.
Мы с Блатовым, находясь в самой сердцевине советской политической системы, видели, с одной стороны, что действительно реальной угрозы социализму в Чехословакии нет. С другой стороны, нам было очевидно также, что заверения Дубчека не в состоянии охладить пыл Брежнева и подогревавших его «ястребов» из советского руководства.
Поэтому мы свою задачу видели в подготовке таких документов, в том числе писем от Брежнева к Дубчеку, от ЦК КПСС к ЦК КПЧ, чтобы они побудили чехословацких руководителей продемонстрировать максимальную лояльность Москве.
Советские руководители и сами побаивались применения силы, это для них не было желанным ходом событий. Они ловили не только каждое свидетельство недоброжелательства Праги, но и все, что подтверждало бы лояльность пражского руководства в отношении Москвы.
Иногда нам казалось, что лучше всего было бы сказать кому-нибудь из окружения Дубчека, например нашему коллеге из аппарата ЦК КПЧ Ивану Сынеку, о том, что нужны какие-то демонстративные акции прочности дружбы с Москвой, иначе наступит час силы. Однако мы явственно видели, как все руководство Чехословакии было пронизано агентурой Москвы, как любое доброжелательное слово, сказанное доверительно чехословацкому активисту, возвращается доносом в КГБ или на Старую площадь.
Более того, очень скоро и в Москве агентурная сеть стала высвечивать всех, кого можно было уличить в нелояльном отношении к курсу ЦК КПСС в отношении Чехословакии. Говорить откровенно на чехословацкую тему стало небезопасно. Создавался общественный психоз, подогреваемый пропагандистской машиной, которая раскручивала версию о том, что чехословацкое руководство предало
Круг людей, кто знал реальное положение вещей, был ничтожно мал. Но и в нем были люди того же настроя, которого придерживались мы с Блатовым. Подключившийся с июля к чехословацким делам Бовин написал записку, в которой без обиняков показывал отрицательные последствия того, что называлось «применением крайних мер».
Через Андропова и Катушева записка была передана Брежневу. Молчание было ответом. Лишь год спустя Брежнев обмолвился об этом предостережении как о наличии маловеров даже в его близком окружении.
В рамках выполнения поручения, даже с самого высокого этажа власти, всегда есть амплитуда действий. Можно ускорить или замедлить, ужесточить или смягчить действие. Более того, можно самый бурный поток пустить в песок. И не будет никакого наводнения.
Блатов прекрасно знал возможности вертикали власти, в том числе силу ее аппарата, но и пределы возможностей. Он приводил в качестве примера действия в 1953 году тогда еще генерала армии А.А. Гречко, командовавшего советскими войсками в Германии, когда в Берлине начались антисоветские демонстрации населения. Блатов тогда работал советником советского посольства в ГДР, и события разворачивались на его глазах.
После первых же митингов, когда угрюмая толпа отказывалась разойтись, когда число демонстрантов стало превосходить численность полиции и факт ввода в город войск не оказывал влияния на обстановку, Гречко получил из Москвы приказ применить оружие.
Как дисциплинированный военачальник, он должен был выполнить приказ, тем более что «берлинские волынки», как окрестила события московская печать, продолжались. Но как политик Гречко понимал, что применение оружия в его прямом огневом предназначении приведет к кровопролитию со всеми сопутствующими политическими и человеческими трагедиями.
Блатов говорил, что он по прошествии пятнадцати лет так и не мог понять, каким образом Гречко в такой степени трансформировал выполнение приказа, что в конечном счете он вылился не в команду «огонь!», а в грубые, но не столь губительные слова: «Прикладом, едри иху мать, прикладом!»
Как бы потом ни пытались возвести в более высокую степень драматизм берлинских событий, но кровопролития там не было. Хотя из Москвы был прямой и жесткий приказ на применение силы.
В этой связи мне вспоминается аналогичная история с противоположной концовкой. Когда в октябре 1956 года тоже генерал армии, но на этот раз уже мой знакомый, а не Блатова, М.И. Козаков, командовавший советскими войсками в Венгрии, получил из Москвы приказ применить оружие, он его никак не трансформировал. Итог — кровавая бойня, тысячи убитых, позор и покаяние через тридцать пять лет.
Берлинская коллизия 1953 года, мне кажется, для Блатова была предметным уроком гибкости политика от аппарата власти в выполнении топорного распоряжения сверху. Думаю, что и в нашей ситуации, в чехословацкой драме он искал такой же выход.
Но здесь вертикаль власти держалась под контролем человека, который сам очень хорошо знал, как могут на стыках властных структур преобразиться идущие сверху указания. Брежнев, принявший на себя полноту триумфа, как он считал, обеспеченного победой над чехословацкой контрреволюцией, а вместе с тем, как оказалось, и ответственности за преступление, дикому не передоверил управление вводом войск в Чехословакию.