Кровь в его жилах
Шрифт:
Глава двадцать седьмая
Светлану обвиняют в бездействии
Зерновое встретило неласково. Ветром в лицо. Обжигающим щеки холодом. Заунывным звоном колокола, плывшем сером, грязном небе. Пороховой гарью, хотя скорее всего это Светлане лишь почудилось. Кольцом голубых мундиров, ощетинившихся оружием вокруг управления прииском. Замершими за этим кольцом безмолвными женщинами и детьми в каких-то обносках. Полными тоски, словно звериными, стонами. Тонким, непрекращающимся, застывшим на одной ноте плачем. Криком Рогозина в темную, рыдающую, сжимающую бессильно кулаки толпу: «Жандармы имеют право стрелять в идущих на
Один из этой толпы, чем-то странно знакомый, пожилой, седой, благообразный, богато одетый в добротное пальто с бобровым воротником, осмотрел с ног до головы идущую возле инвалидного кресла Волкова Светлану и недовольно процедил ей в лицо:
— Надо же, кто все же соизволил проснуться спустя столько лет!
Она сцепила зубы, чтобы не сказать что-нибудь сгоряча. Свою вину тут она признавала. Могла ведь вмешаться, приходя на помощь Мише.
Колеса инвалидного кресла бодро месили серый, смешанный с грязью снег. Лакей Волковых, казалось, не прилагал никаких усилий для этого. Сама Светлана еле передвигала ноги — они вязли в окружающей грязи, словно Зерновое, как болото, поглощало её.
— Тихо, Светланка, не принимай это близко к сердцу, ведь в чем-то Дальногорский прав! — прошептал Волков, только Светлане от этого легче не стало. Горло сжимала боль. — Ты бегала от ответственности, но она имеет такое мерзкое чувство все равно тебя настигать.
— Это она.? — кто-то удивленно переспросил в толпе. И не понять кто, потому что в глазах странно темнело. О ней тут все знали. Быть может, даже ждали её тут.
Дышать стало тяжело, даже не из-за забивающего нос запаха крови и человеческих испражнений — вечного спутника человеческой смерти.
Дышать было тяжело, потому что это серое небо, это серые бараки, эти серые люди, потерявшие все, эти алые пятна на сером от грязи снеге — это её страна, это её земля, это её ответственность, с которой она не справилась, это её ошибка. Не надо было себя жалеть в больнице. Надо было вмешаться и помочь Мише — он же говорил, что тут полным-полно мертвяков. Нельзя себя жалеть! Она или боевой маг, или… Никто.
Колокола звонили по её ошибке. Колени сами подгибались от тяжести и несправедливости этого мира.
— Не похожа…
— Не та кровь совершенно…
— Павел такого бы не допустил…
— Измельчала Рассеюшка…
И тут кто-то сильно дернул её за плечо, утаскивая в кромеж. Крепкие руки притянули к себе и уткнули носом в черное сукно, пропахшее мятой. Серебро вышивки было жестким и отчаянно кололось.
Калина зло прошипел куда-то в макушку Светланы:
— Твари! Сами за десять лет все проворовали, палец о палец не ударили, чтобы спасти страну, а как обвинять девчонку — так запросто!
— Алексей Петрович… — устало прошептала Светлана ему в грудь. Молоточки боли, зародившейся в управе, застучали сильнее в висках.
Калина возмутился еще сильнее:
— Я тридцать лет уже Алексей Петрович, уж простите. И мелкие манипуляции улавливаю только так. К завтрашнему дню доклад о случившемся тут будет у вас на столе. И не смотрите так… — Как могла на него смотреть Светлана, крепко прижатая к его груди, она не поняла. Калина продолжил бурчать: —
— И все же они в чем-то правы. Я должна была…
Он жестко оборвал её:
— У вас сейчас есть реальная власть? Вы можете кому-то приказать, и ваш приказ выполнят?
— Вы? — она чуть подалась назад, вглядываясь в его сейчас полностью затянутые тьмой глаза. Он скривился, опять прижимая к себе:
— Увы! Вы правильно сказали утром, что меня вы даже уволить не можете. Я служу Соколову. Он прикажет вас поддержать — опричнина вас поддержит. Прикажет оставить в одиночестве — вы останетесь одна. Вам не на кого опереться и некому приказывать. Так почему вы сейчас так переживаете из-за отвратительных слов Дальногорского?
— Потому что он прав…
— Он неправ! — его горячее дыхание обжигало висок Светланы. — Он-то власть не терял. Он не терял семью, влияние, деньги, друзей, дом… У него все это осталось после Катькиной истерики. Только это не спасло Россию. А ваше появление почему-то чудесным образом спасло бы! Вы сейчас в центре громадного заговора против существующей власти — вы же правильно вашего «спасителя» Романа Анатольевича Шолохова назвали заговорщиком. Отступят сейчас Соколов и Шолохов в тень — вас будет ждать тюрьма за свержение власти. Революционерка императорской крови… Это же надо! Поймите, им сейчас просто удобно вас сломать, убедить, что все беды из-за вас и вашего своеволия, вашего нежелания сидеть на троне и разгребать трудности, с которыми они за десять лет не справились. Им выгодно, чтобы вы сломались и были послушны, как марионетка. Ничуть не удивлюсь, если скоро детей привлекут для манипуляций вами.
Светлана угрюмо напомнила ему:
— Дети уже были… — Она попыталась отстраниться, но у неё ничего не вышло — Калина был крепкий и упрямый.
— Муратово? Оно не прозвучало на всю страну. И вас там не в чем обвинить.
Она попыталась вырваться из кольца его рук, и Калина все же сдался — отпустил её, тут же заглядывая ей в глаза:
— Елизавета Павловна, вы только не обижайтесь на мои слова. Я помню, что говорил в управе. Я говорил, что вы не одна. У вас есть Громов, Волков-младший, Рокотов, Кошка… Я — пока мне прямым однозначным приказом не запретят вам помогать. И даже тогда я буду стараться вам помочь. Хотя бы исподтишка. Но в глобальном смысле — вы одна, вам не на кого опереться, если вас предадут Соколов и Шолохов… Не берите на себя чужие грехи. Гордыня — тоже грех. Вы не отвечаете за всю страну. Вы отвечаете за тот маленький кусочек мира, который возле вас. И не ведитесь на грубые провокации. А сейчас лучше подумайте: куда вас сейчас? Домой, может? Где вам легче дышится? В управу я бы не советовал. Там ваша змейка-Дальногорская во всю властвует…
— Я…
Он тут же засыпал её предложениями:
— «Доминик»? Или какая другая кондитерская? Ресторан? Вы же не обедали до сих пор… Трактир? Универсальный магазин? Где вам проще забыться и отвлечься?
— В храм… — прошептала она.
Она не думала, что Алексей её поймет — понял. Чуть дернул в сторону — вывалились они где-то на крутом берегу закованной в лед речки в черных глазках многочисленных полыней. Молчаливый лес тонкой полоской шел вдоль берега. За ним открывалось странное, не заросшее деревцами поле. Только деревянная церковка и стояла там черная, потемневшая от времени, одинокая и явно заброшенная, судя по чуть покосившемуся кресту на маковке, как слезе по земле и людям…