Кукла и ее хозяин
Шрифт:
— Пощади! — выдохнул он, ставя последнюю точку. — Я что угодно сделаю! Все, что скажешь! Только пощади!..
Какая ирония, человек, так ценивший свою никчемную жизнь, чужую забрал без малейших колебаний.
— Я здесь не судья, — сказал я, глядя на Нику, кружившуюся по сцене. — Приговор вынесла она. И я считаю, что ее приговор справедлив, — я снова опустил глаза на ее мучителя, стоявшего передо мной на коленях. — Я здесь палач.
Он открыл рот, собираясь выдохнуть что-то еще — но слов было уже достаточно. Губы плотно сомкнулись, не в силах издать больше ни звука. Под моим взглядом,
Я развернулся и вместе с Глебом покинул ложу. Последний акт этого спектакля зрителей не заслужил.
Вокруг по-прежнему царил полумрак и носилась музыка. Дверь за спиной скрипнула. Эти двое только что ушли, и в ложе мужчина остался совсем один — хозяин, уже не знавший, может ли он так себя называть. Стоило шагам за дверью утихнуть, как с тела словно спал паралич. Руки бешено затряслись. Он попытался разжать пальцы, стискивавшие пистолет — и не смог. Те будто приклеились намертво.
Он попытался крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь — но губы тоже не разжимались, словно их сшило нитью. Взгляд со злостью упал на исписанный листок на соседнем кресле. Мужчина потянул к нему свободную трясущуюся руку, пытаясь порвать, пытаясь лишить этого ублюдка хоть чего-то — и опять не смог. Пальцы даже не сумели прикоснуться к бумаге.
Музыка со сцены грянула чуть громче, отмечая финальную часть спектакля. Эта дрянь, из-за которой он потерял все, танцевала как ни в чем не бывало — изящная, грациозная и хрупкая настолько, что сейчас больше чем когда-либо ее хотелось сломать. Он не мог умереть, пока она будет жить — так не должно быть! Сделка была не такой! Мужчина напрягся, стараясь нащупать ее душу внутри своей как обычно — но там больше ничего не откликалось. Да, она все еще принадлежала ему, но сам себе он уже не принадлежал.
Все, что осталось, лишь бешеная дрожь в руках. А потом внезапно утихла и она. Рука, которая до этого тряслась, сжимая пистолет, уверенно взлетела в воздух. Холодное дуло коснулось виска — и палец решительно нажал на спусковой крючок.
Выстрел прогремел, когда мы спокойно уселись на свои места в партере. В следующий миг Ника упала на сцене, как марионетка, у которой внезапно обрезали все нити. Однако зал сейчас смотрел не на нее. Музыка резко прервалась, и в полной тишине раздались крики и визги целой толпы, уставившейся на мертвое свисающее с угловой ложи тело.
А затем наступила паника. Воздух загустел от протяжного скрипа кресел — одного за другим по всем рядам. Зрители покидали зал, словно ожидая, что их тут будут отстреливать по одному.
«отпусти ее…» «станешь сильнее…»
Вкрадчивый шепот снова пронесся по голове, заглушая всю эту суматоху. Да пожалуйста, дорогуша — забирай. Эта гадость мне все равно не нужна.
Отдать душу Темноте — это как растворить ее в кислоте. Я закрыл глаза, чувствуя, как множество черных нитей бросились на ношу внутри меня и начали опутывать ее, расщепляя на кусочки, словно
«больше душ…» «больше силы…» — следом прошелестело в ушах.
И внезапно я ощутил мощный всплеск Темноты, влившейся в меня будто из ниоткуда. Мышцы аж заныли от напряжения. Казалось, пожелай я сейчас и одним движением смогу проломить кресло. Так вот какова твоя награда.
В миг, когда пожираемая душа почти исчезла в окутавшей ее голодной черноте, серебряным светлячком из этой мерзкой толщи вырвалась другая душа. Я чувствовал, как она в панике запорхала внутри меня, и ненасытные нити мгновенно потянулись к ней.
«больше душ…» «больше силы…» — снова прошелестело в ушах.
Вот же ты сучка кровожадная. Нет, сегодня тебе хватит и одной. Сосредоточившись, я вырвал этого беззащитного светлячка у Темноты, и, возмущенно помахав, черные нити отправились дожевывать прошлые остатки. Я же резко открыл глаза и выдохнул, словно вынырнув с той стороны обратно.
Вокруг до сих пор раздавались грохот сидений и топот ног. В проходе валялись раздавленные розы, которые кто-то так и не донес до звезды. Ника, как мертвая, лежала на пустой сцене, и ни один из поклонников даже не подскочил к ней — вот как все были заняты спасением своих задниц. В этом переполохе мы с Глебом кинулись к сцене и забрали упавшее тело. Пачка казалось объемной, однако сама ноша была легкой и хрупкой.
— Дышит… — пробормотал друг, сжимая ее запястье.
— Конечно, дышит, — я отлично ощущал ее сжавшуюся внутри душу.
— Господа, куда вы несете госпожу Люберецкую? — сразу же подлетел к нам работник театра.
— Гримерка ее где? — спросил я, прикидывая, что в этой толкотне путь сами мы не найдем.
— Позвольте, — он потянул руки к девушке.
Нет, больше ее не будут касаться чужие руки.
— Где ее гримерка? — повторил я.
Миг — и, опустив глаза, работник нервно указал за кулисы.
— Проводи, — потребовал я.
Через внутренности театра он нас торопливо провел до двери с золотой табличкой, молча распахнул ее перед нами и стремительно скрылся, стараясь больше не встречаться со мной взглядом. Зайдя внутрь, Глеб захлопнул дверь, а я аккуратно положил ценную ношу на стоящую у стены кушетку и сел рядом. Светлая голова безвольно продавила мягкий бархат — балерина все это время не приходила в себя, словно пребывая в глубоком обмороке. Однако грудь мерно вздымалась, и дыхание было ровным.
Я слегка надавил на ее душу, проверяя, отзовется ли она — и пушистые ресницы мгновенно затрепетали. Ника медленно, как от наркоза, открыла глаза.
— Я жива?.. — пробормотала она. — Как? Почему?..
Дернувшись, попыталась сесть, но тут же схватилась за закружившуюся голову. Мягко надавив на плечи, я уложил ее обратно.
— А ты разве хотела умирать?
— Я уже давно умерла…
Голубые глаза с внезапной грустью прошлись по мне.
— Значит, теперь ты мой хозяин.
— Нет, — возразил я, — ты сама себе хозяйка, я просто храню твою душу.