Кукла и ее хозяин

Блум Мэри

Да что мне от ваших извинений? Я уже начинал склоняться к предложенному Глебом решению.

— Пропусти молодых людей, — вдруг произнес голос за спиной, показавшийся смутно знакомым.

К нам подошел мужчина примерно отцовского возраста — подтянутый, в дорогом костюме с иголочки, что можно определить и на глаз. Легкая проседь на темных волосах смотрелась довольно стильно, словно ее дополнительно подкрашивали в салоне. На пальце сверкало массивное гербовое кольцо, где был изображен кинжал с парочкой стекающих с лезвия капель

крови. Но самым примечательным, конечно, был шрам вокруг правого глаза, как будто окружая его — мастерски выведенный, словно глаз хотели вырезать, но на полпути передумали, о чем и свидетельствовала оставшаяся белесая полоса.

— Но аукцион только для почетных членов… — привычно протянул писарь.

— Знаешь, какое еще право есть у почетных членов? — насмешливо прищурился мужчина. — Поднимать вопрос об увольнении сотрудников Синьории, если они перечат почетным членам.

Место тут, похоже, было очень теплым — так что губы зануды мигом растянулись в услужливую улыбку.

— Конечно, Садомир Игоревич, но тогда под вашу ответственность.

— Ну раз под мою ответственность, — взгляд мужчины стал еще насмешливее, — то я лично прослежу, чтобы рассылка на подобные мероприятия осталась за мессиром Павловским. И если мессир чем-то будет недоволен, то одними извинениями лично ты уже не отделаешься.

«Ты его знаешь?» — тут же активизировался Глеб.

Скажем так, вижу я его точно не впервые.

— Конечно, Садомир Игоревич, — с натужной улыбкой отозвался писарь. — Хорошего вечера, Константин Григорьевич, — выдавил он уже мне, — и прошу извинить за причиненные неудобства.

Любезно приняв его извинения, мы с Глебом прошли в глубь коридора. Мужчина со шрамом неспешно прошествовал следом.

— Благодарю, — сказал я.

— Что вы, это меньшее, что я мог сделать для сына Григория. Вы меня, наверное, не помните, — улыбнулся он.

Ну его самого не особо, а вот этот огромный шрам вокруг глаза в памяти остался. Его обладатель частенько наведывался к отцу, и почти всегда этот шрам означал, что отец отодвинет все дела со мной и займется им, как кем-то для него более значимым, чем собственный сын. Хотя, помнится, сам хозяин шрама был вполне мил и даже приносил мне сладости.

— Смутно, — ответил я.

— Барон Садомир Игоревич Ольховский, — представился он. — Но вы можете называть меня Садомир.

«А сокращенно это как — Садик?» — хмыкнул среди извилин мой полудурок.

— Я был другом вашего отца, — добавил барон, протягивая руку.

— Не знал, что у моего отца были друзья.

— Вы правы, скорее близким приятелем.

Это уже больше походило на правду. Как полагается, я представился сам и представил Глеба.

— Примите мои искренние соболезнования, — посерьезнел Садомир, поочередно пожимая нам руки. — Наверное, из всех, кто тут есть, я больше всех сожалею, что Григорий умер. Кроме вас и вашей семьи, разумеется.

Разумеется.

Больше в столице об этом никто и не переживал.

— Вы были очень способным ребенком, насколько я помню, — продолжил мой новый старый знакомый, — и ваш отец возлагал на вас большие надежды, — его взгляд неторопливо переместился на печатку на моем пальце. — Как вижу, они оправдались. Позвольте я вас провожу.

«Ну наконец-то нам попался аристократ, который ведет себя как аристократ,» — заметил Глеб.

И что? От дружбы с моим отцом его это не спасло.

— А я ведь отправлял вам письмо, — вдруг сказал барон, шагая рядом.

— Тоже хотели купить дом?

— Нет, — он с улыбкой качнул головой, — приглашал в гости, поужинать.

Видимо, потерялось его письмо в общем объеме корреспонденции — где-то в моем камине.

Наконец мы добрались до зала аукциона — довольно просторного, который бы мог вместить в себя пол-Синьории, однако по традиции внутрь пускали только почетных членов. В детстве отец пару раз приводил меня сюда, и с тех пор тут, казалось, ничего не изменилось. Я помнил эти мягкие бархатные кресла, панорамные окна, огромные винного цвета портьеры и его слова:

— Если ты не можешь получить то, что получают лучшие, значит ты не лучший…

Ну что, папа, я здесь без тебя.

Стоило переступить порог, как десятки глаз сразу же впились в меня, царапая со всех сторон: профиль, затылок, спину, печатку на руке — не смотрели тут только в лицо.

— Это что, новый мессир Павловский? — следом по рядам понесся шепот. — Кто его сюда позвал?..

— А ты посмотри, кто его привел…

«Блин, — мысленно протянул Глеб, — чувствую себя какой-то обезьяной в зоопарке. Так все таращатся…»

Нет, на обезьян таращатся по-другому — с интересом и азартом, потому что чувствуют, что хоть чем-то лучше их. С нами же они этого не чувствовали, поэтому и взгляды были не снисходительно-добрыми, а в большинстве своем напряженно-злыми, будто собравшиеся сами чувствовали себя обезьянами — и опасались, что я у них что-нибудь отберу. Вполне разумно: в этом вопросе новый мессир Павловский не слишком отличается от старого.

Под градом пассивно-агрессивного любопытства мы прошествовали к первому ряду. Как водится, у сцены места самые лучшие — наши как раз и были там. Однако на них внезапно обнаружились двое мужчин.

— Господа, — опередил нас Садомир, — это места мессира Павловского. Освободите.

— Но это места для почетных членов, — бросил один, нахально поглядывая на меня.

Начинается… Честно, я просто хотел продавать скверну, набирать подписчиков, прокачивать навыки и пожить спокойно — по крайней мере, пока что. А не вот это все. Сколько лбов еще надо пометить, прежде чем вот такие дурачки прекратят нарываться?

«Что, и тут как обычно?» — словно в ответ моим мыслям, спросил Глеб.