Кукловод: Реквием по Потрошителю
Шрифт:
Скальпель в руках смотрелся несуразно и глупо, Рейко чувствовала себя как первокурсница в медицинском университете, которой в первый же день учебы всучили инструмент в руки и приказали разрезать человека, вытащить и вложить обратно все органы.
Она изучала материалы о бальзамировании и пластинации несколько дней, взахлеб впитывая знания как губка, поражаясь и восхищаясь навыками гения. Боже, ну почему гениальность и безумие идут бок о бок по одной стези? Если бы не это безумие, каким бы гением стал Акасуна Сасори? Его имя и правда могло войти в историю не как имя серийного убийцы. Рейко проревела в тот день, оплакивая того
Она пообещала себе быть сильной и убить его без удовольствия и грусти. Палач без сердца, палач с перевязанными глазами. Она станет ему судом, что вынесет приговор раскаявшемуся в своих преступлениях убийце, дав ему снисхождение по смягчающим обстоятельствам — убить его так, как он того желает.
Сасори впустил её в свою «операционную», как и в свою душу. Все как в тот раз в Осаке, только вместо подвала со старым немытым кафелем — очередная коробка полиэтилена со множеством установленных ламп на потолке и стенах. Самая большая комната в квартире, но слишком маленькая для операционной. В углу стоял стол с серым мешком, в каком обычно скрывают тела, уже обработанные в морге, с бирками на больших пальцах ног.
Акасуна беспристрастно потянул собачку молнии, открывая нездорового заиндевело-синего оттенка тело. Рейко вскликнула, выронив скальпель и отшатнувшись назад, в слепом ужасе прижав ладонь к пересохшим губам.
А он не понимал её страха, удивлённо изогнул бровь, посмотрев как на малое дитя, испугавшееся элементарной безделицы.
— Не волнуйся, этот материал был уже мертв, когда я забрал его из больницы вместе с тобой, — успокоил Кукловод, вывезя стол к центру под самый искусственный свет.
— Это омерзительно, — презрительно процедила Рейко, отвернувшись с гримасой отвращения.
— А, моральная точка зрения, понимаю, — без тени понимания отозвался Акасуна с циничной усмешкой. — Исторически сложилось, что нам внушали отвращение к смерти, хотя это всего лишь неизбежный биологический процесс, ничего большего.
— Ты противоречишь сам себе. Не ты ли говорил, что смерть бессмысленна? — Рейко подняла скальпель непослушными руками в скрипучих тесных перчатках и медленно подошла к столу. Женщина, вероятно, лет тридцати, симпатичная, но слишком мертвая. Акияма не привыкла смотреть в лицо чужой смерти после встречи с выпотрошенным телом подруги.
— Я не в этом смысле. А о лике смерти, о теле, что ты видишь перед собой. Думаешь, что работники в морге — серийные убийцы, раз они вскрывают и зашивают тела? Отнесись к этому как к простому биологическому процессу — с научной точки зрения.
— Как будто этот так просто…
— Убийство — часть цикла жизни, заложенная в наших генах. Но каждый использует его по-своему, а то и вовсе игнорирует. — Пока Сасори усыплял бдительность, убаюкивал сомнения Рейко, он полностью избавил их тренировочный материал от мешка, откинув тот в угол комнаты. Перед ними предстало абсолютно обнаженное тело, как и полагала Акияма, с номером бирки на большом пальце ноги.
— Если смерть просто биологический процесс, почему ты тогда борешься с ней? Разве все это не вызов смерти?
Сасори молчал, и в этой повисшей тишине, что звучала как прелюдия, маэстро склонил голову над телом и в ленивом жесте подозвал Акияму к себе, слегка махнув рукой. Рейко чувствовала себя неуютно, сконфуженно и неуверенно, смотрела
— Разрезай грудную клетку точно по этой линии, спускаясь к животу до самого лобка. Ты когда-нибудь потрошила тушки животных?
— А, — Рейко вздрогнула, выйдя из оцепенения, будто не сразу поняв вопроса. — Да, после охоты когда-то давно.
— Представь, что потрошишь животное, точно так же раскрываешь тело, вырезаешь органы. Если хорошенько постараться, оно не слишком будет отличаться от потрошения того же кролика.
Набрав в легкие больше воздуха, как перед прыжком, Акияма встала на место Сасори, в то время как он отошел чуть в сторону, пристально наблюдая за процессом обучения. Кончик скальпеля лег на слишком твердую после обработки кожу, лезвие стало непозволительно тупым, таким не порежешь даже палец на руке. Она не могла не смотреть на лицо когда-то живого человека со своей историей, страхами, радостями. А были ли у этой женщины дети? Имеет ли она право использовать её как материал обучения? Чем она тогда будет отличаться от обычного убийцы? Но ведь она и так мертва. Рейко никого не убивает! Никого!
В невежественном неведении Рейко надавила скальпелем на грудь, прикрыла глаза, а, открыв, увидела перед собой лежащее тело Акасуны Сасори. Она застыла с хирургическим инструментом в недвижимой груди. Ледяной и бледной в нескольких сантиметрах от сердца. Лицо Сасори слишком умиротворенное даже для трупа, скорее благодарное, почти что счастливое. На губах едва застыла предсмертная улыбка. А быть может, он улыбается и в смерти? Красные волосы под искусственным светом кажутся рыжими. Он совсем недвижим во власти её рук, он её кукла, а она Кукловод. Застывшие в вечности веки дрогнули, как и на мгновение встрепенувшиеся ресницы, и Рейко вскликнула, выронив скальпель, отшатнувшись назад. Закрыла лицо ладонями, вся сгруппировавшись и затрепетав. На плечи легли руки в таких же резиновых противных перчатках.
Неправильный подбадривающий жест. Акияма медленно отвела руки от лица. На столе вновь лежала женщина — ждет, когда же наконец надругаются над её телом.
Сможет ли она сделать это с ней? Даже если выпотрошит её, не пойдет ли в последний момент, стоя перед телом Акасуны, на попятную? Теория и практика всегда стояли в двух разных плоскостях.
— Все в порядке, давай я тебе помогу, — Акасуна заботливо вложил скальпель в её руку и, не отпуская, повел обратно к столу. — Вот так, не спеша, спокойно, главное, чтобы рука не дрожала, и скальпель вошел глубже.
Скальпель в её руке, её рука в его руке. Он управляет ей как искусный марионеточник, а она, давно сдавшаяся чужой воле кукла, режет скальпелем по груди, вырисовывая тонкую, но глубокую полоску. Для Сасори вести её руку со скальпелем все равно, что рисовать кистью красные росчерки на нетронутом холсте. Но ни один холст не таит в себе столь чужой, запредельный мир. Изнанка тела, все то, что представляет собой каждый человек. Всего лишь вместилище, набитое органами, которые она вырезает, руководимая его руками. Он держит другую ее руку, в которой она держит желудок. Рейко в ловушке, зажатая между столом и телом Акасуны. Его воля — теперь её воля. И эти мгновения кажутся куда более интимными и личными, чем горячая и влажная ночь, после которой она в беспамятстве проспала почти целый день.