Кукловод: Реквием по Потрошителю
Шрифт:
— Я бы хотел с тобой переговорить по поводу одного человека, — Итачи остановился почти вплотную, не разрывая зрительного контакта, словно набросил невидимые нити.
Акияма повела плечами, его теплое дыхание обожгло на фоне колющего холода.
Итачи уже приоткрыл губы, чтобы произнести имя, знакомое им двоим, но в открытых дверях его окликнул мужской грубый бас:
— Неужели это молодой Учиха? Отпрыск Учихи Фугаку?
Итачи обернулся, стоящий в дверях мужчина был ему не знаком. Экстравагантные длинные светлые волосы
— Верно, а вы…
— Мы не знакомы, но зато я прекрасно наслышан о вас, точнее о вашем расследовании Потрошения, — и протянул руку — Ханзо. Бывший министр культуры, нынче занимаюсь благотворительностью.
Акияма скользнула взглядом по мужчинам и бесшумным кошачьим шагом направилась на выход. Итачи, заметив её манипуляции, попытался окликнуть, но девушка уже исчезла, испарившись тенью, мелькнувшей на стене.
Поверженный своей первой неудавшейся попыткой Итачи нехотя пожал руку, но Ханзо явно не собирался останавливаться лишь на одном знакомстве.
— Так же я наслышан о вашей поездке в Киото. Вы ведете дело Кукловода, не так ли? — уже десятая, если не одиннадцатая фраза за этот вечер.
— Не совсем так, я оказывал содействие, но безуспешно, поэтому вернулся на свое место.
— Конечно, — понимающе кивнул Ханзо. — И что же вы думаете о работах Кукловода?
А вот этот вопрос был столь неожиданным, что Итачи показалось, будто его ударили под дых. Он даже удивленно изогнул бровь, в немом вопросе спрашивая, не ослышался ли он. Но Ханзо терпеливо ожидал ответа.
— Что можно думать о жестоких и бессмысленных убийствах?
— В мире есть куда более жестокие вещи, не имеющие никакого смысла, — тень скользнула на саркастической улыбке, в то время как в глазах Ханзо играла легкая тоска. — Убийства, совершающиеся на почве мести, ревности, во имя религии, или же… — Ханзо сделал интригующую паузу, разведя руками, — из потехи, ради собственного удовольствия. Просто так. Вы так не думаете?
Итачи скривил до этого терпеливую улыбку, удивленно вздернув бровями. Интересно, разглагольствовал бы о том же этот напыщенный филантроп, побудь он в сгоревшем коттедже мэра.
— Я думаю, что никакое убийство не имеет оправдания, во имя чего бы оно не совершалось.
— Верно. Но если посмотреть на его работы не с точки зрения убийства, а с точки зрения искусства. Как говорил Андре Моруа: «Художник — лжец, но искусство — правда». Возможно, в самих его работах смысла куда больше, чем в самих убийствах. Что-то, что он пытается до нас донести. Вы ведь знаете распространенную теорию криминологии о подсознательных мотивах преступниках?
— О том, что преступник подсознательно желает, чтобы его поймали и подвергли наказанию.
— Именно, а если он хочет, чтобы его не только поймали, но перед этим и поняли. Какая-то
— И какая же правда, по-вашему мнению, таится в бабочках, зашитых в пустых глазницах?
— Человек не видит, потому что в глаза ему попал сор. Змея же в странах трактуется по-разному, начиная от воскрешения, заканчивая смертью. Нечто, замкнувшееся в круговороте событий.
— Интересно, думаю, вы бы могли написать книгу о его работах. Она бы вызвала фурор, — Итачи отпил шампанского, уже желая отправиться обратно в залу.
— Боюсь, что вашу идею с книгой уже украли. Подобную вещь уже выпустили три месяца назад.
Учиха подавился, сдержано постучав по груди. Мир и правда сошел с ума, люди, словно обезумевшие лемминги, неслись на край обрыва в порыве группового самоубийства.
— Что же, — подвел итог Итачи, приподняв бокал словно в знак тоста, — Произведение автора получает свою собственную душу и обретает самостоятельную жизнь и смысл, словно оперившееся дитя. Но только после его смерти.
— И мы все будет надеяться, что в скорой, — кивнул Ханзо. — Поймайте его. А время, как лучший критик, покажет гений он или безумец. А пока я буду молиться всем существующим Богам, чтобы его поймали. — Ханзо поспешно удалился.
— Your cruel device
Your blood like ice
One look could kill
My pain, your thrill
Бокал едва не выскользнул из дрогнувших пальцев. Итачи поднял взгляд к развевающимся от сквозняка гардинам в зале, откуда доносилась игра фортепиано с поглотившим пространство мелодичным, но точеным голосом. Он медленно приближался к налитому светом помещению, а строчки, так режущие воспоминания, не прекращали литься неприкрытой болью:
I want to love you, but I better not touch
(Don’t touch)
I want to hold you but my senses tell me
to stop
I want to kiss you but I want it too much
Черные иероглифы будто вновь размыло пятном на наспех написанном листе бумаги.
Вокруг фортепиано в конце залы сомкнулся круг ценителей прекрасного, что, застыв, трепетали и впитывали голос, словно смаковали изысканное вино в граненом хрустале. Итачи пробился сквозь сцепленный круг и замер. Пальцы Рейко порхали по клавишам, словно бабочки над пыльцой цветов. А уста не прекращали то смыкаться, то открывать белые зубы.
I want to taste you but your lips are
venomous poison
You’re poison runnin’ thru my veins
You’re poison, I don’t want to break these
chains
Тайное послание, оставленное вместо бумаги на теле Акиямы Рейко, сплелось в стихотворные строфы зарубежной композиции, которую она пела так самозабвенно, словно та была историей её жизни. Играемая отчаянная мелодия под стуком костяшек пальцев — реквием о потерянном, но все еще хранимом в сердце яде… Боли.
I hear you calling and it’s needles and pins