КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

Пазухин Алексей Михайлович

— Сбжала, стало быть, она изъ вотчины-то? — спросилъ Шушеринъ, съ очень значительнымъ и важнымъ видомъ нюхая табакъ. — Неодобрительно, сударыня. За это вдь ихнюю сестру жестоко и основательно наказываютъ...

— Нтъ, батюшка, нтъ, не сбжала! — поспшно перебила Лукерья Герасимовна. — На это Ванюша не ршился бы. Ее бурмистръ отпустилъ, яко бы погостить къ родн. Ванюша бурмистру то подарокъ отвезъ и деньгами тоже ублаготворилъ.

— Такъ-съ.

Шушеринъ наморщилъ брови.

— За сіе съ бурмистра будетъ взыскано, недосчитаться ему очень многихъ волосъ въ рыжей бород его!

Старушка встала и поклонилась Шушерину низко, низко, коснувшись рукою до полу.

— Ужь простите вы его, Ефимъ Михайловичъ, за нашу вину, а

я васъ всячески ублаготворю. Не стерплъ, вишь, Ваня-то, ну, и похалъ и умаслилъ бурмистра.

Общаніе „ублаготворить“ моментально смягчило Шушерина. Онъ ласково взглянулъ на старуху и погрозилъ ей пальцемъ.

— Охъ, старица, какъ за подобное дяніе можетъ попасть и теб съ сыномъ, и Надежд! Почему же вы ко мн не обратились? Скажи мн Иванъ Анемподистовичъ, и я живо выписалъ бы сюда Надю.

— Боялся, что вы откажете, пока вольную баринъ не написалъ. „Не согласится, говоритъ, Ефимъ Михайлович, а ужъ посл того и я не посмлъ бы Надю увозить“.

— Такъ, такъ. Она гд же?

— Въ мизининчик живетъ, хорошій покойчикъ занимаетъ, а съ нею для компаніи Маша. Ожилъ съ той поры Ваня, другимъ человкомъ сталъ. Можетъ, это и послабленіе съ моей стороны, батюшка, да вдь одинъ онъ у меня, вся радость, вся жизнь въ немъ. Ну, и Надюша то двица столь прекрасная, что я ее, какъ дочку, полюбила.

— То-то „полюбила!“ замтилъ Шушеринъ. — Вы вотъ полюбили, а мы возьмемъ, колодки на ноги набьемъ, какъ бглымъ полагается, да въ часть, да и того, чики-чики кузнечики!

— Ужъ простите, батюшка, не гнвайтесь, — опять поклонилась старуха. — Ублаготворимъ за все.

— То-то „ублаготворимъ!“.. Позовите сюда красавицу вашу.

— Сейчасъ приведу, батюшка, а только вы не пужайте ее очень то: больно ужъ робка она, нжна.

Старушка вышла и черезъ нсколько минутъ вернулась съ Надей. Позади ихъ, виновато опустивъ голову, шелъ Латухинъ. Двушка была одта въ такое же простенькое платье изъ клтчатой холстинки, какъ бывало она одвалась у своей генеральши, но она пополнла немного, разцвла еще пышне и блистала красотою поразительной; черная тяжелая коса ея массивнымъ кольцомъ лежала на затылк, спускаясь на шею, и словно оттягивала назадъ красивую голову; маленькими и блыми, какъ у барышни, руками она перебирала шерстяной передникъ, стыдливо и робко опустивъ глаза. Взойдя въ горницу, она шагнула было впередъ, видимо желая подойти „къ ручк“ барскаго управителя, — городская и Лавриковская дворня всегда „подходила къ ручк“ Шушерина, — но остановилась и издали поклонилась.

— А, Надежда Игнатьевна, наше вамъ почтеніе! — насмшливо обратился къ ней Шушеринъ. — Давно ли удостоили градъ Москву своимъ посщеніемъ и по какому виду проживать изволите? Изъ какой конторы и за подписью какого управляющаго отпускъ имете?.. Что же вы молчите, Надежда Игнатьевна?

— Ефимъ Михайловичъ, — дрогнувшимъ голосомъ заговорилъ Латухинъ, — не безпокойте Надежду Игнатьевну: не у нея отвта спрашивайте, а у меня. Силой я, безъ ея вдома и согласія, увезъ ее изъ вотчины и я одинъ виноватъ.

— То-то! — усмхнулся Шушеринъ. — Садитесь ужъ, женихъ съ невстой, значитъ, такъ тому быть должно. Будете, Надежда Игнатьевна, купчихой, такъ насъ, маленькихъ людишекъ, не оставьте. Садитесь. Угощай, Лукерья Герасимовна, будущую невстку.

Латухинъ и Надя сли.

— Шушеринъ — тиранъ, Шушеринъ — кровопійца, — заговорилъ управитель, гордый ролью благодтеля, — Шушеринъ — палачъ, а вотъ Шушеринъ то и пригодился. Шушеринъ строгъ съ негодяями и негодяйками, кои барской вол ослушники, барскаго добра не рачители, Шушеринъ баловства, шалости, тунеядства не любитъ и за оныя каверзы шкуру спущаетъ, а къ хорошимъ Шушеринъ хорошъ. Вотъ хоша бы взять ваше дло — кто такъ поступитъ? Своей шкурой не дорожу! Положимъ, вознагражденіе получаю, а все же великую послугу вамъ длаю. Отпускаетъ баринъ Надежду за тысячу двсти рублей, а разв ей такая цна? Да показать ее сичасъ Отрыганьеву барину, который за красоту

никакихъ денегъ не жалетъ и по всей округ у господъ помщиковъ хорошенькихъ двушекъ для своего театра скупилъ, разв онъ такую цну за нее дастъ? Пять тысячъ, какъ единую копечку выложитъ! Вотъ вы и понимайте Шушерина, и цните его!

Латухинъ могъ бы на это сказать, что Отрыганьевскія деньги цликомъ пошли бы въ барскій карманъ, а въ данномъ случа Шушерину шли три тысячи, не считая подарковъ и посуловъ, но только низко поклонился и поблагодарилъ Шушерина.

— Спасибо, что цнишь мою послугу и понимаешь ее, а вотъ Надежда Игнатьевна сіе считаетъ излишнимъ, — замтилъ Шушеринъ.

Старуха Латухина приказала Над поклониться „благодтелю“ и сказала:

— Робка она очень, Ефимъ Михайловичъ, не смла.

— Вс он робки, а вотъ какъ изъ вотчины бжать, такъ это ничего! Ну, да ладно, что было, то быльемъ поросло. Мн къ домамъ пора, я пойду, а вы Машу приготовьте, дней черезъ пять я долженъ буду ее барину показать.

* * *

Барину, Павлу Борисовичу Скосыреву, было не до этого. Павелъ Борисовичъ былъ влюбленъ.

Холостой, не смотря на свои сорокъ съ порядочнымъ хвостикомъ лтъ, Павелъ Борисовичъ любилъ женщинъ и имлъ у нихъ успхъ, какъ красивый рчистый, остроумный и лихой кавалеръ, какъ очень богатый, съ громадными связями помщикъ. Ему сватали невстъ съ двумя, тремя тысячами душъ приданаго, но онъ жениться не желалъ и заводилъ романы и интрижки на каждомъ шагу. Бывали у него эти романы и съ барышнями, и съ замужними; четыре раза стрлялся онъ съ оскорбленными мужьями, а одинъ старый маіоръ чуть не убилъ его палашомъ за дочку; десятками считалъ онъ свои побды надъ актрисами и пвицами, изъ-за любовной исторіи принужденъ былъ покинуть гвардію, гд пошелъ было очень ходко, а любовнымъ похожденіямъ съ крпостными двушками и городскими мщаночками не было и счету, но никогда еще такъ не любилъ Павелъ Борисовичъ, какъ теперь. На закат бурно и весело, пьяно и безумно проведенной молодости своей полюбилъ онъ пылко, страстно и безповоротно. Полюбилъ замужнюю женщину, супругу своего брата дворянина и помщика, Луки Осиповича Коровайцева, Катерину Андреевну. Пріхавъ во второй день Рождества на балъ къ предводителю, увидалъ Павелъ Борисовичъ Коровайцеву и ахнулъ. Въ темно-зеленомъ бархатномъ плать съ открытымъ воротомъ, съ пышными рукавами изъ розоваго атласа и съ уборомъ изъ розовыхъ же перьевъ на русой головк, чудная, стройная, граціозная, съ глазами, отъ которыхъ лучи шли, танцовала она съ какимъ то блестящимъ гвардейцемъ, затмвая всхъ красавицъ, а ихъ было великое множество на блестящемъ бал, на которомъ собралось лучшее общество Москвы, сливки ея, цвтъ и надежды.

— Кто такая? — спросилъ Скосыревъ у своего пріятеля, гусара Черемисова.

— Хороша? — засмялся тотъ, крутя усы.

— Чудо, братецъ, восторгъ! Кто такая?

— Катерина Андреевна Коровайцева, жена отставнаго ротмистра Луки Коровайцева, рузскаго помщика.

— Богатъ этотъ Коровайцевъ?

— Мелкопомстный. Усадьбишка гд то подъ Рузой, двадцать пять душъ мужиковъ, пашетъ землю и служитъ по выборамъ, кажись, судьей.

— Гд же онъ добылъ такое сокровище?

— Служилъ въ уланахъ онъ года три тому назадъ и стоялъ съ полкомъ гд то въ Польш, въ глухомъ городишк, такъ тамъ и женился. Дочь какого то дворянчика изъ обруслыхъ поляковъ, сирота.

— Красивъ этотъ Коровайцевъ?

— Да вотъ онъ сидитъ въ углу съ засдателемъ вашимъ.

Коровайцевъ былъ мужчина лтъ тридцати трехъ, рослый, широко-сложенный, съ умнымъ, но не красивым лицомъ, тронутымъ оспой. Военная выправка лихого улана въ немъ осталась, но усы, состоя на служб, онъ брилъ по тогдашнему правилу для всхъ статскихъ; волосы чесалъ ,,кокомъ“, носилъ высокій галстукъ; фракъ у него былъ потертъ и сидлъ на немъ мшковато: въ петлиц бллъ георгіевскій крестъ и висла бронзовая медаль на владимірской лент за отечественную войну.