КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

Пазухин Алексей Михайлович

— Медвдь какой то! — съ пренебреженіемъ замтилъ Скосыревъ.

— Да, не казистъ, но мужчина, сказываютъ, не глупый, лихой и на ногу себ наступить не позволитъ, ты это помни па всякій случай. Ха, ха, ха!

— Нашелъ кого пугать!

— Положимъ, тебя не напугаешь, но онъ можетъ быть тмъ камнемъ, на который нашла коса. Онъ, говорятъ, въ двадцати пяти шагахъ пулю за пулей въ туза лпитъ и въ Варшав ухлопалъ ужъ какого то пана за жену.

— А, чортъ съ нимъ!.. Ты съ нею то знакомъ?

— Знакомъ, сейчасъ вотъ вальсъ танцовалъ.

— Познакомь меня съ нею.

— Танцовать хочешь?

— Тряхну стариной, авось не хуже другихъ. Въ полку первымъ мазуристомъ считался.

Скосыревъ протанцовалъ съ Коровайцевой

мазурку. Ухалъ онъ съ балу влюбленнымъ. Катерина Андреевна представила его мужу, и Скосыревъ получилъ приглашеніе бывать у нихъ въ дом, но не въ Москв, куда они пріхали на святки и остановились у родныхъ, а въ деревн. Гордый, надменный Павелъ Борисовичъ и не подумалъ бы хать къ какому то „мелкопомстному“ съ визитомъ, пожалуй и не отдалъ бы ему таковаго, если-бъ тотъ сдлалъ первый, но въ данномъ случа онъ похалъ къ Коровайцевымъ лишь только они покинули Москву, — за день до новаго года — провелъ у нихъ сутки и ухалъ съ гнетущею тоской, съ разбитымъ сердцемъ. Онъ видлъ, что Катерина Андреевна лишь мила съ нимъ, любезна, какъ радушная хозяйка, но что любитъ она мужа.

Любовь охватила Скосырева могучею волной, закружила, завертла, и онъ потерялъ, что называется, голову.

IV.

Пока уговаривали Машу, родственницу Латухина, взять на себя роль Надежды и представиться барину, пока Шушеринъ хлопоталъ о скорйшемъ окончаніи этого дла, Павелъ Борисовичъ весь былъ занятъ своею любовью къ Коровайцевой. Она не выходила у него изъ головы, грезилась ему во сн и на яву. Буйнымъ разгуломъ, виномъ хотлъ онъ затушить свою страсть, но эти средства оказались недйствительными, напротивъ: посл разгула, во время кутежа, воспаленный виномъ, возбужденный дикими пснями цыганъ, Павелъ Борисовичъ еще боле загорался неудержимою страстью и не зналъ, куда дваться отъ нея. Крпостныя красавицы, ласки которыхъ можно было купить, были противны теперь влюбленному помщику, онъ не глядлъ на нихъ, не пускалъ ихъ на глаза, а если он попадались, горе имъ было!

Онъ ночь кутилъ, а утромъ халъ въ Рузу къ Коровайцеву. Хлбосольный, гостепріимный Лука Осиповичъ охотно принималъ почетнаго гостя, и не ради того, что онъ былъ „почетный“, богатый н знатный, а ради того, что онъ былъ свой братъ, дворянинъ, старый кавалеристъ, лихой собутыльникъ. Скоро, впрочемъ, Лука Осиповичъ сдлался съ новымъ пріятелемъ сухъ и холоденъ. Онъ понялъ, что Павелъ Борисовичъ здитъ къ нему совсмъ не ради его чудныхъ наливокъ, „водянокъ“ и „запеканокъ“. Понялъ и нересталъ считать его другомъ, сразу перемнилъ фронтъ... Сперва Лука Осиповичъ замтилъ пламенные взоры влюбленнаго, которые тотъ бросалъ на Катерину Андреевну, потомъ прочелъ стихи въ ея альбом, написанные Скосыревымъ, а затмъ и сама Катерина Андреевна подтвердила догадку мужа. Вышло это такъ: Лука Осиповичъ посл отъзда Скосырева увидалъ на стол въ гостинной альбомъ жены, купленный въ то время, когда она была еще невстой и обыкновенно сохраняемый Катериной Андреевной въ ларчик.

— Скосыреву, что ли, показывала альбомъ свой, Катя? — спросилъ Лука Осиповичъ.

— Да.

— Что-жь, написалъ онъ теб какой-нибудь стишок?

— Да, написалъ, — неохотно отвчала Катерина Андреевна, взявъ альбомъ со стола и уходя съ нимъ.

— А ну, покажи. Я когда то самъ стишки писывалъ, поэтомъ въ полку считался. „Прощаніе съ конемъ“ написалъ, и вс офицеры у насъ наизусть знали эти стихи:

„Прощай, мой милый конь хорошій, —

Ты боленъ, бдный, вижу я!

Ты былъ мн краше всхъ, пригожій,

Теперь не носишть ужъ меня!

Ты „Милымъ“, конь мой, назывался,

И милымъ былъ ты для меня,

Но ахъ, съ тобою я разстался,

То льзя ли не жалть тебя?“

Да, писывалъ и я стихи, одни даже въ „Сверныхъ Цвтахъ“ были напечатаны. Покажи, покажи, любопытно

посмотрть, какъ гвардейцы пишутъ, это не то, что нашъ братъ армеецъ, который только и свта то видлъ, что въ своемъ эскадрон да въ какомъ нибудь захолустномъ городишк.

Стихи Павла Борисовича были не важны, да и т онъ выучилъ изъ какого то „Альманаха“. Въ нихъ упоминались и амуры, и Хлои, и Дафны, безъ чего не обходилось почти ни одно стихотвореніе того времени, — и вс эти амуры и Хлои приравнивались къ Катерин Андреевн, которая была, по словамъ поэта, украшеніемъ природы и „зажгла священные огонь въ пылающей груди“.

Лука Осиповичъ закрылъ альбомъ и насупился.

— Это барышн, невст написать можно, ну, а дам такихъ стиховъ не пишутъ, за это немудрено и на дуэль нарваться, — промолвилъ онъ.— Ты, Катенька, тово, не выходи къ нему, я не желаю.

— Хорошо, — вся вспыхнувъ, отвтила Катерина Андреевна.

Мужъ замтилъ эту краску на лиц красавицы жены и еще боле насупился, точно туча темная легла на его лиц.

— Да, ты не выходи, ежели онъ прідетъ. Зачастилъ что то... Не близкій свтъ Москва, а онъ чуть не каждый день!

Лука Осиповичъ сердито запахнулъ халатъ, вымненный когда то у бухарца за старые эполеты и галуны, затянулся изъ длиннаго черешневаго чубука и прошелся по комнат.

— Онъ тово... теб онъ ничего не говорилъ такого... особенааго? — спросилъ онъ у жены.

Катерина Андреевна опустила руки съ альбомомъ, потупилась, помолчала нсколько секундъ и проговорила:

— Говорилъ, что я очень хороша, что онъ такихъ, какъ я, ни въ Петербург, ни заграницей не видалъ и что...

— Что?

— Что онъ во сн меня все видитъ...

— Ну, и пусть во сн видитъ, а наяву не видать ему тебя никогда! — вспылилъ Лука Осиповичъ.

Въ первый же посл этой сцены пріздъ Скосырева Лука Осиповичъ былъ съ нимъ очень холоденъ, про жену сказалъ, что она нездорова и что частые гости утомляютъ ее, а затмъ, въ слдующій визитъ, не принялъ гостя, выславъ казачка сказать, что баринъ де очень боленъ, извиняется, а лошадей де покормить и чаю покушать не угодно ли у прикащика. Скосыревъ, не кормя лошадей и не кушая чаю, ухалъ въ Москву и боле къ Коровайцеву не здилъ. Мрачный и задумчивый сидлъ онъ въ своемъ кабинет на широкомъ диван, подогнувъ подъ себя ноги и выкуривая трубку за трубкой. Казачокъ едва успвалъ накладывать ему трубки и едва стоялъ на ногахъ, дежуря часовъ семь подъ рядъ. Клубы дыма ходили по кабинету и въ волнахъ его едва можно было разглядть обивку стнъ изъ синей шелковой матеріи, увшанныхъ дорогимъ оружіемъ, уздечками, сдлами, арапниками и нагайками, въ перемежку съ дорогими картинами исключительно эротическаго содержанія. Дв свчи въ высокихъ бронзовыхъ подсвчникахъ освщали кабинетъ, и углы его утопали во мрак. Нечесаный, дурно выбритый, въ халат поверхъ батистовой сорочки, изъ открытаго ворота которой виднлась мощная волосатая грудь, сидлъ Павелъ Борисовичъ. Какъ изваяніе стоялъ хорошенькій казачокъ, одтый въ шелковую красную рубашку, въ казачій чекмень изъ синяго сукна съ серебрянымъ поясомъ, въ бархатныхъ панталонахъ, заправленныхъ за сапоги съ красными отворотами.

Дверь отворилась и вошелъ Порфирій.

— Скворчика приказывали позвать, такъ пришелъ онъ.

— Зови.

Черезъ минуту вошелъ въ кабинетъ любимый „загородный“ кучеръ барина, Скворчикъ, — другаго имени у него не было, врядъ ли онъ и самъ помнилъ, какъ его зовутъ по православиому. „Скворчикомъ“ онъ былъ въ форейторахъ у покойнаго барина Скворчикомъ выросъ, Скворчикомъ звали его вс отъ мала до велика, отъ барина до послдняго двороваго мальчишки. Скворчикъ былъ не высокаго роста коренастый мужикъ съ плечами и грудью Геркулеса. Онъ останавливалъ на всемъ скаку тройку лошадей за заднее колесо, ломалъ подковы, разскалъ обыкновеннымъ зжалымъ кнутомъ дюймовую доску, а выпить могъ полведра въ сутки и былъ пьянъ съ утра до ночи, за исключеніемъ тхъ дней, когда онъ былъ нуженъ.