Курсант: Назад в СССР 14
Шрифт:
На стене — старая репродукция с изображением здешнего Черного озера, тусклая, потемневшая от времени. Под ней — веник, будто венец. В том, что на картине изображено именно то самое озеро — я не сомневался. Я узнал его по фотоснимкам, которые видел в музее у Красновой.
Бабка что-то пробормотала, выкладывая карты на клеёнку. Движения пальцев были ловкие, отнюдь не стариковские.
— Плохо дело, — еле слышно проговорила гадалка, ее рука с картами двигалась так медленно, что почти замерла, будто она сама не хотела видеть то, что показывала колода.
Вдруг свеча на столе затрещала —
— Вот оно… — прохрипела старуха. — Слушай, что скажу. Послан ты не по воле своей. Душа твоя разорвана между мирами. Один — живой. Другой — былой. Ты чужой здесь, и всё же ты — ключ. Кто-то, очень старый, ведёт тебя. Зачем? Сам узнаешь… Не сегодня.
Я снова посмотрел на стол. Марфа недооценила меня, я-то за ней наблюдал. За свечой — тонкий шнурок. Тянется от ножки стола к окну. В щели — едва заметная леска. Стоило дёрнуть ногой — и окно распахивалось, а уж сквозняк гасил огонь. Ворон? Да он вовсе не чучело — самодельный макет с подвижной шеей. На проволоке. А картина… ну, такого легко добиться, всего лишь ослабленный гвоздь, ну и тоже леска там, как волос, проглядывает. Вот зачем был полумрак, чтобы никто не разглядел эту постановку.
А не потому, что электрический свет на враньё настроен.
— Убедительно, — хмыкнув, я встал и показательно проверил всю эту бутафорию. — Особенно про «два мира». Но так про любого можно сказать, мол, переродился и всё такое. Индусы вообще верят, что следующую жизнь жучком могут прожить. Так что, гражданка Гречихина, твой театр на меня не действует. Давай-ка теперь лучше на мои вопросики поотвечаем.
— А если я не хочу на твои отвечать?
Она даже почти не сменила тона.
— Ну, не знаю…. Ты мне, я тебе… Люди друг дружке помогать должны. Или не так?
— И чем же ты мне поможешь?
— Тем, что закрою глаза на твою незаконную деятельность.
— Колдовство не запрещено, милок. Особенно белое, — хмыкнула она.
— Колдовство не запрещено, потому что его не существует. А вот за нетрудовые доходы уголовным законом у нас ответственность ещё как предусмотрена. Ты же с людей мзду берешь за услуги, не за спасибо колдуешь.
— Ты не простой, — старуха прищурилась. — Я по глазам вижу. Остальные бы струхнули. А ты нет. Раскусил бабушку дремучую… Гордишься, небось… Эх, молодежь, нет уважения к старшим. Мы уже из ума выживаем, а вы нас…
Марфа театрально всхлипнула — мол, обидели старушку, но глаза оставались хитрыми, наблюдали за моей реакцией.
— Подожди на молодежь наговаривать, — я вернулся к столу. — Ты сама далеко не глупая. Более того — ты-то явно из тех, кто разбирается в психологии. Ты вовсе не дремучая деревенская гадалка, ты… — я замолчал и прищурился. — А ну-ка…
Я подошёл к старому шкафу, где между пыльных томов «Малая медицинская энциклопедия», «Ветви мирового дерева» и «Ванга. Правда и вымыслы» торчал угол синей обложки. Я вытянул — и замер. Старый диплом университета на имя Гречихиной Марфы Петровны. Биологический факультет. Специальность — биохимия.
— Вот оно как… — протянул я. — Всё с тобой
— Кандидат, — неохотно выдавила старуха. — Когда-то писала работу про биологические ритмы, циркадные изменения в пресноводных средах. Потом замуж. Потом сын. Потом всё рухнуло. Война. Институт расформировали. А я осталась… здесь. Сбоку от науки. Сбоку от жизни.
Все это выдала Марфа с какой-то грустью. Видимо, устала притворяться перед людьми всю жизнь. Порой хочется хоть кому-то рассказать про себя…
— А теперь, получается, обманываешь простых людей? Трюками, ловкостью рук, знанием их психологии. Угадыванием чаяний и желаний.
— Я не обманываю, — проговорила старуха, уже без театра. — Я им даю надежду. А это, знаешь ли, важнее правды.
— Да? А с Мещерским? Он тоже за надеждой приходил? Или за другим? Какие у вас с ним дела?
— Это уж ты у него спроси, касатик, — голос её стал холодным.
Я прищурился. Вот теперь разговор начинался по-настоящему.
— Ладно… — сказал я. — Тогда расскажи, что ты знаешь про Черное озеро. Только правду.
В комнате повисло молчание. Марфа дышала тяжело, взволнованно, и губы её дважды дрогнули — будто она просто не решалась сказать то, что хотела.
— Оно старше нас всех, — прошептала она наконец. — И кто тронет воду — исчезнет. Не сразу, не в тот же день. Но исчезнет. Всегда.
— Так. Что значит — исчезнет?
— А то и значит, вода в нем чернеет, бывает. Вот тогда лучше к ней не подходить.
— Больше на сказку похоже, Марфа Петровна, уж извини… Откуда информация? Только не говори, что видения.
— Я жила долго, — буркнула она, наливая себе что-то мутное из пузатой бутылки. — Видела, как деревни пустеют, как поодиночке исчезают люди. Крепкие и больные. Молодые и старые. И никто их потом не находит, ни живых, ни мёртвых. Озеро не возвращает.
— Я смотрю, у вас, у местных, во всех бедах озеро виновато…. Чего же ты раньше молчала?
Ты вскинула на меня взгляд.
— А ты думаешь, не говорила? — усмехнулась она. — В горкоме на меня пальцем крутили у виска, сказали — партбилет отнимут, и отправили в милицию. Там Витька, паскудник, обещался участкового отправить, разобраться. Ну так что — никто так и не пришел.
— Какой Витька?
— Бобырев, начальник милиции. Та еще вша крутливая. Всю жизнь лукавил и выкручивался, таким и остался.
— Так никто и не пришел?
— Не совсем, конечно… Пришел-таки участковый. Предупреждал: мол, хватит, бабка, пугать народ. Все у нас в городе гладко.
Я раздумывал и ходил по комнате, не обращая больше внимания на антураж и скрипучий пол. Мой взгляд, однако, продолжал изучать обстановку, казалось — что-то я упустил. Но, что? На полке, между банкой с корнем лопуха и пузырьком из-под валерианы, стояла старая чёрно-белая фотография в самодельной деревянной рамке. Мужчина в пиджаке и женщина — молодая, красивая, ещё совсем девочка — обнялись на фоне узнаваемой панорамы Нижнего Лесовска. На пальце у него кольцо. И смотрит он на неё — так, как не смотрит чужой. А она — чуть улыбается, но в её глазах отражён весь свет этого момента.