Курсант: Назад в СССР 14
Шрифт:
— Дар? — повторил я. — Что за бред?
— Да-а… бред. Но он так не считал. Он говорил — мы не просто семья. — Голос Гриши становился глуше, тише. — Мы род. Наследие. Избранные.
— Избранные?.. — переспросил я почти с усмешкой, но он не отреагировал.
— Отец был помешан на крови, на родословных. Он сидел над книгами, чертежами, символами, знаками. Весь подвал был в каких-то записках, книгах. Он строил древо нашего рода — до двадцатого колена. Говорил, что кровь — не просто кровь. Это код. И этот ПС-63, — Гриша иронично
Я молчал. Понял, как смотрят на мир те, кто верит, будто им можно больше, чем другим.
— Через кровь мы очищали мир, говорил отец. Он говорил, убивать — не грех. Грех — не исполнить свою роль.
— А зачем было вырезать сердца?
— А сердце… сердце — это сосуд души. Он считал, что, забрав его, мы как бы… сохраняем то, что главное. А для меня сердце — как трофей забрать с охоты. Клык у зверя или рога у сохатого. Добыча. И если он хочет… Мне несложно было исполнять прихоть отца… Это как убить и ограбить, то же самое, ведь верно? Только трофей ценнее. Это и есть охота.
Он опустил взгляд, как будто только сейчас осознал, что сказал. Но в глазах не было раскаяния. Только смертельная усталость.
— А после… вы прятали трупы в озере, — задумчиво проговорил я.
Гриша снова закашлялся, морщась, но продолжал:
— Мы бросали тела в озеро. Он говорил — вода поглотит вину. Очистит. А когда вода чернела, как нефть, он только улыбался. Говорил, знак. Мы ждали нужной фазы. Ждали почернения. Тогда я принимал препарат. Тогда становился тем, кем должен. Все это чушь, конечно, с очищением, но он понимал главное… трупы действительно не всплывали. Если их бросить в воду, когда она черная.
Я всё смотрел на него. Передо мной не было того безобидного и жалкого дурачка. Передо мной был хищник. Раненный, но не сломленный и по-прежнему опасный.
— А начальник милиции? Виктор Игнатьевич ведь знал о ваших кровавых делишках…
— Вся эта история… всё это… — Гриша снова открыл глаза. — Это ведь Бобырёву тоже было выгодно. Он прикрывал нас. Он давал вещество отцу. И никто не совался на озеро. Его обходили стороной. И бункер оставался забытым… А потом когда все пошло к черту, Бобырев спрятал нас здесь. Но ты вот нашел. Эх… Не рассчитал подполковник, а сам, поди, сбежал уже.
— Бобырев мертв, — ответил я. — И все же… Если ты не верил в россказни отца, в его идеи, разве обязательно было убивать? Зачем?
Он замолчал, а потом пробормотал:
— Я же сказал, ты не поймёшь. После убийства у меня внутри… будто что-то насыщается. Жажда уходит. На время. Но потом опять, все снова. Я не могу по-другому… Или это буду не я. Только дурачок.
— А за что же ты убил свою семью? — спросил я. — Они же были с тобой до самого конца. Помогали. Прикрывали. Ради тебя всё.
Мне не жалко было Лазовских, но я должен был понять логику кровавого убийцы. Если она есть у него.
Гриша не отвёл взгляд:
—
— Почему?
Вчетвером не спрячешься. Не уедешь. Не растворишься. Один бы я затерялся… потом ушёл бы. А так — привлекаем внимание. Я просил их отпустить меня… просто отпустить… И они могли бы. Но…
Он опустил голову, сглотнул, будто совесть таки пробила его, а потом продолжил:
— Отец не захотел. Сказал, что не даст мне дозу. Они хотели этим меня удержать. Хотели всегда знать, где я и что делаю. Они уже боялись, что я уйду. Поэтому я убил их и забрал ампулы.
Его рука медленно потянулась к нагрудному карману. Я насторожился, всматриваясь в окровавленную рубаху. Нет, оружия там не спрячешь, но все равно надо быть начеку. Я снова чуть приподнял пистолет.
Гриша достал из кармана тусклую стеклянную ампулу, с треснутыми стенками. Покосился на меня и спешно раздавил её в ладони. Жидкость потекла меж пальцев. Он жадно смазал ими раны, хоть и морщился от боли, но терпел и не издал ни звука, стиснув челюсти.
Жидкость зашипела, как на горячей сковородке. Мгновение — и мне показалось, что кожа Лазовского, в ранах, ссадинах и пыли, начала срастаться, как в какой-нибудь фантастике.
«Показалось», — повторил я про себя. «Этого не может быть. Не должно быть».
— Ты надеешься воскреснуть? — хмыкнул я, не показывая тревоги.
Гриша посмотрел на меня с перекошенным лицом:
— Я хочу тебя убить… — прохрипел он. — И вырезать ещё одно сердце.
Он улыбнулся — и в этом оскале была бешеная, остервенелая воля к последнему прыжку.
Я медленно навёл на него ствол, а Лазовский еле слышно пробормотал:
— Твоё… хороший трофей. Лучший…
Лицо его снова неуловимо менялось, будто кто-то лепил его прямо сейчас.
— Не выйдет. Сердце моё останется со мной, — ухмыльнулся я, — а ты идёшь… на хер… в ад.
— Бах!
Я выстрелил, не дрогнув. Будто каждый день казнил упырей.
Пуля ударила точно в лоб, прямо между бровей. Гриша на мгновение замер — но никакой «Гранит» не мог помочь ему стать бессмертным. Улыбка, та самая, звериная — осталась на его лице. Только теперь она не жила, не двигалась, а застыла, как маска. А через мгновение он завалился набок, в лужу собственной крови.
— Сдохни, чудовище, — выдохнул я, опуская руку с пистолетом.
Убрал пустое оружие в кобуру, не сводя взгляда с Гриши. Ждал. Я всё-таки, против собственного разума, ждал, что он шевельнётся, дёрнется, снова встанет, как тогда — с простреленной грудью. Но нет. Он был мёртв. Мертвее не бывает.
Моя пуля вынесла ему мозг, но что-то там нарушилось ещё раньше. Нет, не тогда, когда он родился дурачком. А когда осознал и принял в себе зверя.
И всё вокруг стало вдруг очень… тихим. Только неясный гул генератора слышался в недрах черных коридоров.