Кузьма Минин на фоне Смутного времени
Шрифт:
Выступая 31 января (13 февраля) 1919 г. в Екатеринодаре (совр. Краснодаре) при обсуждении программы Всероссийского национального центра — общественно-политической организации либеральной оппозиции большевистскому режиму в годы Гражданской войны, — член ЦК кадетской партии и депутат Учредительного собрания профессор Павел Иванович Новгородцев (1866–1924) сказал: «…Упоминание об Учредительном собрании важно, потому что независимо от того, как в действительности сложатся события, такое собрание есть наиболее желательная и ясная форма народного волеизъявления. Наша история наглядно показывает, как шаток оказался трон Василия Шуйского, «выкрикнутого» боярами и московскими людьми без участия народа, между тем как династия Романовых, поставленная всенародным Земским собором, прочно укоренилась». Ему, впрочем, возразил Василий Александрович Степанов (1873–1920), тоже член ЦК кадетской партии: «Что касается ссылок на историю, то они не убедительны потому, что речь шла о кандидате в цари, теперь же будет решаться вопрос о форме
Выдавая желаемое за действительное, антибольшевистская газета «Новая Россия освобождаемая», издававшаяся в Пскове, восклицала 24 июня 1919 г: «Как в далекие годы московских самозванцев на Руси, 300 лет тому назад, как в 1812 г. при нашествии Наполеона Бонапарта, началось, наконец, всею землею всеобщее народное восстание за родину». 5 декабря 1919 г., когда уже Юденич потерпел поражение под Петроградом, редактор нарвской газеты «Приневский край», уповая на Божью помощь, по-прежнему ждал появления личностей вроде Дмитрия Донского, Марфы-посадницы и Дмитрия Пожарского, способных стать во главе белых армий и повести их на Москву. Однако чуда не произошло, да оно и не могло произойти в условиях отсутствия у белых массовой народной поддержки, единства и достойной политической программы вывода России из острейшего кризиса.
В работе «Размышления о русской революции» историк и философ П. Б. Струве сделал ряд интересных и в то же время небесспорных наблюдений, касавшихся русских смут. Как полагал Струве, изучавший труды Н. И. Костомарова и И. Е. Забелина, но особенно ценивший С. Ф. Платонова, в начале XVII в. «Россию от смуты спасло национальное движение, исходившее от средних классов, среднего дворянства и посадских людей и вдохновляемое духовенством, единственной в ту пору интеллигенцией страны». Аналогии с событиями начала XX в. он считал не только уместными, но даже поразительными: раскол общества, гражданская война, анархия и хаос, падение нравственности, разброд и шатания, действия внешних сил. Выступление путивльского воеводы Г. Шаховского против царя в защиту Лжедмитрия Струве именовал «чисто большевистским восстанием». «Любопытно само собой напрашивающееся сравнение Добровольческой армии с Нижегородским ополчением, — писал он. — Ядром Нижегородского ополчения явились беженцы, смоленские дворяне, изгнанные из своей родины поляками и нашедшие себе приют в нижегородской земле, подобно тому, как ядром Добровольческой армии явились беженцы-офицеры, нашедшие себе приют в Донской области и на Кубани… И то, что старый летописец говорит о кн. Пожарском и Минине, всецело применимо к Корнилову и Алексееву: «Положили они упование на Бога и утешили себя воспоминаниями, как издревле Бог поражал малыми людьми множество сильных»{25}.
В самом начале 1920-х гг. в эмигрантской среде зарубежной Европы сформировалось такое самобытное идейно-философское течение, как евразийство, связанное с именами лингвиста Н. С. Трубецкого, географа П. Н. Савицкого, музыковеда и публициста П. П. Сувчинского. Евразийство стало реакцией части творческой эмигрантской интеллигенции на российскую национальную катастрофу 1917 г., за которой она усмотрела болезнетворные процессы в русской и западноевропейской культуре. К евразийству с 1920-х гг. примкнули несколько историков-эмигрантов, прежде всего Г. В. Вернадский, С. Г. Пушкарев и М. В. Шахматов.
«Именно от соприкосновения внешних и внутренних элементов разложения произошла Смута», — подчеркивал Г. В. Вернадский. Успех Лжедмитрия I, по его мнению, зависел от самых разных причин: «слабости московского правительства после смерти Бориса, энергии самого самозванца, боязни московских служилых людей идти против истинного царя, наличия недовольных московскими порядками среди высших нижних элементов общества»{26}. По мнению еще одного приверженца евразийских идей юриста Н. А. Алексеева, в Смутное время к казачьим образованиям «примыкали целые массы довольно случайного, беглого люда, всякой голытьбы — и тогда массы эти выступали на политическую арену как самостоятельная революционная сила». Тушинский вор, будучи «казацким царем», как полагал Алексеев, стал орудием в руках народных масс. Опираясь на народную утопию, он разделял идеалистическую идею о «государстве как союзе правды»{27}. Как полагает В. Жарков, став кризисом династического государства, «Смута во многом была вызовом деспотизму как таковому», поскольку сопровождалась расцветом деятельности земских соборов, «утверждавших не только царские указы, но и саму царскую власть»{28}.
Что же было общего между двумя российскими смутами начала XVII и начала XX в. и чем они различались? Для обеих характерны острый кризис российской государственности и гражданская война; распад территориальной целостности России; ожесточенная борьба за власть; сопровождавшаяся самозванчеством, социально-политической и экономической нестабильностью; возникновение нескольких властных центров; раскол российского социума на противоборствующие группировки, линия которого нередко проходила внутри социальных
Центральное место в этой книге занимает реконструкция биографии и характеристика деяний простого посадского торговца Кузьмы Минина — знаковой фигуры российской истории. Сведений о нем сохранилось мало, но многое можно восстановить. Реконструкция жизненного пути любой личности, однако, будет полной и объективной только на многоцветном фоне эпохи, с учетом общей характеристики социальной и профессиональной группы, к которой принадлежал этот человек. Поэтому автор обратился прежде всего к рассмотрению жизни посадских людей русского Средневековья, рыночных будней Смутного времени, а также стихийных бедствий накануне и в годы Смуты, которые влияли на условия существования городского и сельского населения. В заключительных главах прослеживается, как изменялась в общественном сознании память о Кузьме Минине и Дмитрии Пожарском, а также рассказывается история монумента, поставленного им на Красной площади в Москве.
Глава 1
Посадский люд в чиновной структуре
Московского царства
Прежде всего попытаюсь ответить на вопрос, какое место занимали посадские люди, к числу которых относился Кузьма Минин, в социально-правовой структуре Российского государства XVI–XVII столетий. В разработках о стратификации старого русского общества как зарубежных, так и отечественных социологов не хватает панорамных обобщений и сравнительного анализа информации огромного комплекса исторических источников. В современной научной и учебной литературе нередко встречаются устаревшие либо расплывчатые, явно не соответствующие действительности представления о социальной структуре допетровской России. Чтобы реконструировать правовую, социальную и экономическую политику самодержавия на протяжении XVII в., накануне Петровских реформ, необходимо прежде всего представить многофакторную характеристику российского социума, учитывая все его параметры (этнические, конфессиональные, демографические, социально-правовые, чиновно-иерархические, служебно-должностные, профессиональные, имущественные, семейные), вертикальную иерархию и горизонтальные связи между лицами разного социального и имущественного статуса.
Отсутствие классового и сословного
деления общества
Реконструируя стратификацию средневековых сообществ, историки и социологи чаще всего пользуются понятиями «классы» и «сословия». Однако при обращении к данным русских письменных источников допетровской эпохи и их сопоставлении то и дело возникают сложности классового и сословного определения.
М. Ф. Владимирский-Буданов, например, вообще считал Московское государство бессословным. Население допетровской России было разделено им не на сословия, а на два класса: 1) служилый класс (те, кто служит государству); 2) тяглый класс (те, кто уплачивает деньги в пользу государства); каждый из этих классов подразделялся на несколько разрядов. Различие между классами «истекало не из прав, а обязанностей в отношении к государству: именно одни служат государству лично, другие — уплатой налогов в его пользу»{29}. Характеризуя русское общество XVI–XVII вв., В. Я. Уланов прослеживал превращение «свободного класса» в «низшие классы», включавшие холопов и крепостных крестьян, которые сливались в «одноцветную бесправную массу с едва заметными теневыми полосами, говорившими скорее о разнице их правового положения в прошлом, чем о фактически-существенном различии бытового их положения в настоящем»{30}.
Профессор Русского юридического факультета в Праге М. В. Шахматов (1888–1943) давал определение «Московского государственного строя XV–XVII вв. как умеренной формы властвования в историческом облике сословной монархии». По его мнению, можно выделить целый ряд политических сдерживающих моментов (противовесов) власти московских государей: 1) христианские нормы, закон и обычай; 2) сословное представительство в лице земских соборов; 3) соучастие сословий во власти (Боярская дума, самоуправление общин); 4) «права сословий, выросшие на почве феодализма»; 5) регламентация прерогатив низших органов исполнительной власти; 6) обеспечение гарантий личности против судебно-полицейской власти и злоупотреблений низших органов исполнительной власти при помощи приставов, а также другими способами. Как подчеркивал М. В. Шахматов, все эти элементы и зародыши установлений существовали у нас в иных вариантах и сочетаниях, чем в странах Западной и Центральной Европы в течение сословно-монархического периода их исторического развития{31}.