Квинтет из Бергамо
Шрифт:
— Могу я попросить вас о большом одолжении?
— Конечно, прошу вас.
— Мне бы доставило огромное удовольствие, если бы вы разрешили мне присутствовать на вашей репетиции.
— Правда?
— Я хоть и не музыкант, но просто обожаю музыку…
— Я поговорю с мужем, ведь это он у нас главный. И сообщу вам о его решении. Можете на меня рассчитывать, я сделаю все, чтобы его убедить.
Ромео и пяти минут не пробыл у себя в комнате, как в дверь робко постучали. Он открыл и оказался лицом к лицу с печальной Софьей.
— Синьор профессор, свекор велел передать вам, что вы можете прийти. Мы уже сейчас
— Я очень рад, синьора...
Когда она уже поворачивалась, чтобы уйти, он взял ее за плечо.
— Извините, синьора... Я мог бы быть вашим отцом, у меня... то есть, я хочу сказать... по возрасту у меня могла бы быть дочка... В общем, это дает мне право, если вы не сочтете это нескромным, спросить, почему у вас такой несчастный вид?
— Но... вовсе нет... — пробормотала она. — Я совсем не несчастна... Вам просто показалось...
— Сомневаюсь. А я, знаете, терпеть не могу, когда молодые несчастны... Не сочтите за дерзость, но вам ведь, должно быть, никак не больше... двадцати пяти, а?
— Двадцать шесть.
— Не понимаю, как можно быть несчастным — даже если притворяются, будто это вовсе не так, — когда тебе двадцать шесть, когда ты живешь в Бергамо и занимаешься одним из самых прекрасных дел на свете?
— Я терпеть не могу музыки!
И, с затаенной ненавистью произнеся это признание, она тут же исчезла, оставив Ромео в некотором недоумении.
Поразмышляв пару минут, Тарчинини вынужден был признать, что на сей раз его обаяние явно не сработало. Однако это открытие не так уж его и расстроило, ибо Ромео волновали только хорошенькие женщины, а бедная Софья в этот разряд явно не входила.
Веронец в последний раз побрызгал одеколоном виски, расправил усы и крадучись проследовал в комнату, где, судя по доносившимся оттуда звукам, семейство Гольфолина готовилось вот-вот приступить к репетиции. Перед дверью Тереза сделала ему знак поторопиться и мягко втолкнула его в святая святых дома. Он проскользнул на стул, указанный служанкой, и, сложив руки, приготовился наслаждаться квинтетом до мажор Альбинони.
Как только инструменты были настроены, дон Ладзаро постучал смычком по пюпитру, требуя тишины.
— Внимание! Главное, побольше живости... Напоминаю, нужно создать такую атмосферу, чтобы вступление первой скрипки было как бы ожидаемым и желанным... Вы меня поняли? Вы, тесть, не бойтесь посильнее нажимать на струны, договорились? У тебя, Клаудия, все в порядке... Тебе, Марчелло, все-таки немного не хватает огня, что же касается тебя, Софья...
— О! Я, конечно, играю очень плохо!
— Нет, Софья! Я вовсе не собирался сказать, будто ты плохо играешь, просто у тебя такой вид, словно ты где-то витаешь...
— Интересно было бы узнать, где именно? — счел необходимым с иронией уточнить Марчелло.
— Уж, во всяком случае, — со злостью парировала жена, — не там, где бы тебе хотелось, ты ведь мечтаешь, чтобы я вообще сквозь землю провалилась!
— Дети мои, — строго вмешалась Клаудия, — у нас ведь все-таки гость, неужели вам нужно об этом напоминать?
После чего мир был восстановлен, и репетиция началась. В той мере, в какой мог об этом судить наш веронец, четверо из семейного квинтета играли вполне прилично, может, без особого блеска, но на очень профессиональном уровне и умело скрывая от слушателей усилия, которые им приходилось для этого прикладывать.
— Ну что ж, это уже почти хорошо...
Вторая часть поразила Тарчинини явным нарушением ритма, но он не мог не восхититься искусством дона Ладзаро. Однако в исполнении престо заметил явные изъяны, которые полностью отнес за счет Софьи. По окончании исполнения синьор Гольфолина беззлобно спросил:
— Ты заметила, Софья?
— Да, отец.
— Тогда повтори-ка свою партию одна.
Молодая женщина исполнила требуемое столь же неловко, сколь и прилежно, хотя, судя по напряженно сжатым челюстям и заострившемуся носу, можно было легко догадаться, что внутри у нее все кипит. Ромео с особым интересом наблюдал за дедом, который из всего семейства казался самым отрешенным. Этакий незаметный бесцветный старикан, о чьих мыслях и чувствах было совершенно невозможно догадаться. Было такое впечатление, будто он просто исполняет то, что от него требуется, совершенно не вникая в чужие распри и споры.
Семейство уже приступило к третьей части — это было снова аллегро, — когда вдруг неожиданно раздался громкий звонок в дверь. Дон Ладзаро с досады процедил сквозь зубы какое-то ругательство, и веронец понял, какую бестактность допустил, явившись в неурочный час два дня назад. Однако квинтет продолжал играть до тех пор, пока в коридоре не послышался топот множества ног. Вскоре дверь открылась, и на пороге появилась явно взволнованная чем-то Тереза.
— В чем дело, Тереза? — сухо поинтересовался дон Ладзаро.
— Там полиция!
— Полиция?
Синьор Гольфолина был явно ошеломлен этим неожиданным известием. Он обвел взглядом семейство, удивленное явно ничуть не меньше, чем он.
— Что они хотят? — первой нашлась Клаудия.
— Там комиссар, он хочет с вами поговорить.
— Со мной?
— Нет, с доном Ладзаро.
— Наедине? — потребовал уточнений глава семейства.
— Он ничего не сказал.
— В таком случае пригласите его войти.
Тереза тут же вышла и вернулась в сопровождении двух мужчин. У одного из них, судя по всему, старшего, был какой-то очень странный вид. Длинный, тощий, с желтым цветом лица, черноволосый, он производил впечатление человека, страдающего жестокой болезнью печени и злящегося на весь мир за то, что он не мучается вместе с ним. Другой, пониже ростом, брал реванш массивностью в плечах, У него был какой-то заторможенный, слегка туповатый вид, какой бывает у людей, привыкших всю жизнь исполнять волю других.
Первый слегка поклонился и, обведя взглядом всех присутствующих, справился:
— Кто тут будет синьор Гольфолина?
— Это я,— сделал шаг вперед дон Ладзаро.
— Я комиссар полиции Даниэле Чеппо, а это мой помощник, Алессандро Кавалезе. Могу ли я говорить с вами в присутствии этих людей?
— Да, синьор комиссар, прошу вас. Это все члены моей семьи...
Дон Ладзаро представил всех по очереди, после чего комиссар указал на Ромео.
— А это синьор?
— Это наш постоялец.