Квинтет из Бергамо
Шрифт:
— Вот она, нынешняя молодежь... — снова пожал плечами Луиджи. — Я вам вот что скажу, синьор профессор, занимайтесь вы лучше своей археологией... куда спокойней.
До своей комнаты Ромео добрался только к десяти часам вечера. Благодаря «Барбареско» он видел будущее исключительно в розовом свете и был готов смеяться над своими прежними тревогами. Ох уж эти бергамцы, вечно они преувеличивают... Правда, Велано погиб, а теперь и Баколи тоже, но это ведь все потому, что они шли напролом, допускали большие оплошности... А кому придет в голову заподозрить полицейского в увлеченном археологией приезжем из Неаполя?
Наделенный способностью
Джульеттин муж принялся не спеша раздеваться и был уже в одной рубашке, когда дверь комнаты распахнулась и на пороге показалась донна Клелия.
— Мне просто захотелось пожелать тебе спокойной ночи, — проговорила она с какой-то увядшей, словно стершейся от времени улыбкой, — пока ты еще не заснул, мой Серафино... Пусть тебе снятся приятные сны, ведь наше избавление уже не за горами. Скоро, совсем скоро мы уедем с тобой в Мантую... Спокойной ночи.
И она исчезла прежде, чем Ромео смог придумать, как вести себя в такой непредвиденной ситуации. Он поспешил к двери, намереваясь запереться на ключ и оградить себя от новых вторжений полоумной, но вынужден был констатировать, что ключ отсутствует. Ворча, он вернулся к постели, намереваясь продолжить прерванное раздевание. И только успел разуться, как в комнате внезапно появилась Клаудия.
— Тысяча извинений, синьор Роверето, я только хотела узнать, вам тут не докучала моя мать? Я никак не могу ее найти.
В одних носках, держа в руке один башмак, веронец ответил, что старая синьора буквально на мгновенье показалась и сразу же ушла прочь. Хозяйка дома попросила у постояльца прощения за материны выходки и, пожелав ему спокойной ночи, вышла из комнаты. У Тарчинини уже появилось опасение, что ему так и не дадут лечь в постель. Он слегка помедлил, прежде чем расстаться с брюками. Потом все-таки решился и уже любовно расправлял на них складки, когда послышался короткий стук в дверь, после чего появился Ладзаро Гольфолина.
— Синьор профессор, — начал он, ничуть не смутившись при виде полураздетого постояльца, — вы случайно не умеете играть на флейте?
— На флейте? Нет, синьор, на флейте я не играю.
— Что ж, тем хуже! — бросил Ладзаро и исчез так же внезапно, как и появился.
Да что они все, сговорились что ли? Может, ему теперь, как «королю-солнце», привыкать разоблачаться ко сну в присутствии придворных? Спрятавшись под простыню, он стаскивал с себя кальсоны, опасаясь, что в любую минуту кто-то может войти и застать его с голым задом, С тысячью ухищрений он умудрился наконец натянуть на себя пижаму и уже протянул было руку, чтобы погасить ночник, как тут снова послышался стук в дверь.
— Войдите! — скорее простонал потерявший всякую надежду заснуть Ромео.
На сей раз это оказалась Тереза.
— Вам ничего не нужно, синьор?
— Нет, благодарю вас.
— Пожалуйста, не стесняйтесь!
— Раз так, скажите, Тереза, у вас нет ключа от этой комнаты?
— Его унес с собой предыдущий постоялец. Надо будет заказать новый. А в чем дело? Вы непременно хотите запираться на ночь? Может, боитесь, что вас кто-нибудь похитит?
— Увы, Тереза... В моем возрасте можно
— Вы опять за свое, синьор!
И она вышла, сделав грациознейший пируэт и не забыв послать Ромео воздушный поцелуй, отчего сердце веронца снова неистово забилось. Конечно, все они немного чокнутые, но симпатичные, просто безумно симпатичные... особенно эта малышка Тереза. Все-таки на всякий случай — а также потому, что привык спать, не опасаясь, что кто-то посторонний может вдруг потревожить его во сне — он встал и придвинул к двери единственное имевшееся в комнате кресло. Возвращаясь к постели, он споткнулся о стоявший на дороге полуразобранный чемодан и упал на колени, уткнувшись носом в ковер. Это позволило ему с удивлением обнаружить, что он соткан из красной и зеленой шерсти.
С пересохшим горлом веронец вскочил на ноги и, не заботясь более о том, как бы кто не застал его в непотребном виде, схватил конверт, который передал ему Сабация, извлек оттуда остатки шерсти и принялся сравнивать с ковром. Теперь у него уже не оставалось ни малейших сомнений: либо в старом Бергамо существует два идентичных ковра, либо он занимает ту же самую комнату, где жил Эрнесто Баколи, которого здесь почему-то называли Альберто Фонтегой.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
У Тарчинини голова шла кругом, он никак не мог собраться с мыслями. Плашмя растянувшись на ковре и уже нисколько не беспокоясь о том, какое впечатление произведет на очередного члена семейства Гольфолина, которому взбредет в голову фантазия, не постучавшись, нанести ему ночной визит, он снова и снова сравнивал шерстяные нитки и все больше убеждался в справедливости первого впечатления. Когда он поднялся с ковра, у него уже не оставалось ни малейших сомнений: под именем Альберто Фонтеги в доме Гольфолина жил не кто иной, как Эрнесто Баколи. Снова ложась в постель, Ромео подумал, что если его милым хозяевам известно, что на самом деле произошло с постояльцем, которого они описывали ему как дурно воспитанного молодого человека, то ему придется в корне пересмотреть свое мнение об этом семействе. Однако, чтобы ответить на многочисленные вопросы, которые замелькали в голове полицейского, необходимо узнать, кто был тот человек, что приходил потом за вещами Баколи? Ведь по логике вещей это должен был быть либо убийца, либо кто-то из его сообщников...
Вопреки своим привычкам, Ромео в ту ночь с трудом удалось заснуть, так взбудоражило его неожиданное открытие. Ему не терпелось как можно скорее рассказать обо всем Сабации. В конце концов он все-таки заснул и проснулся поздно, извлеченный из небытия нежными звуками доносившейся откуда-то чарующей музыки. Включившись первым, богатое воображение тут же услужливо подсказало ему, что, возможно, он уже пребывает в раю, и, не задавая себе излишних вопросов о причинах столь неожиданного путешествия, он приготовился обосноваться среди избранных. Потом сон стал понемногу рассеиваться, и он понял, что лежит в постели и слышит, как где-то за стенами репетирует семейство Гольфолина. Думать о преступлений в этой музыкальной обстановке, где все дышит красотой и поэзией, в первый момент показалось ему святотатством, и он заранее почувствовал стыд и угрызения совести при мысли, что ему придется потревожить покой этих милых людей неизбежным в таких случаях вторжением полиции.