Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
От одного этого может разорваться сердце.
Мелкие грязные люди.
_____________________
Иосиф [332] возвращен. 4 сентября состоялось решение, 25-го он постучал в мою дверь. (А Фриды — нет!)
Теперь он в Ленинграде, и я жду известий о прописке.
_____________________
От Ваших строк о Пастернаке захватило дух. Я его давно всегда без памяти любила, но стихи, собранные вместе, заново заставили меня пережить ощущение чуда. Книга, книга — это что-то магическое [333] … А какое лицо. А какая полнота жизни. Нет, нету слов.
332
И.
333
После скандала из-за Нобелевской премии Пастернак был впервые напечатан в СССР. Вышел том его стихотворений в Большой серии «Библиотеки поэта» (М.; Л.: Сов. писатель, 1965).
А любите ли Вы его прозу — статью о Шопене, «Детство Люверс», «Охранную грамоту»?
Теперь — просьба.
У Фриды есть внучка — Наташа. Ей 3 1/2 года. Наташа Киселева (дочка Гали).
Нет ли у Вас «Белочки и Тамарочки»? Не послали бы Вы ей с надписью — это было бы счастье. В доме культ Пантелеева.
Дорогой Алексей Иванович.
Только сегодня я прочитала Ваши воспоминания о Шварце [334] . Это удивительно хорошо. Так видны мне стали Вы оба и Ваша дружба, и необходимость друг другу. Евгений Львович воскрешен, «материализован» Вами, я слышу его голос и стук в дверь — и в то же время слышна его милая суть, его духовность. Спасибо Вам, дорогой друг, за этот подарок.
334
Л. Пантелеев.Добрый мастер // Нева. 1965. № 12.
Дорогая Лидочка!
Спасибо Вам за добрые строчки о моих воспоминаниях. Одно могу сказать — писал их с любовью, по-настоящему, трепетно, а иногда и мучительно переживая вновь то, что было.
В «Неве» напечатано не все, а примерно две трети очерка. Мне казалось, что такие огромные «купюры» испортили, исказилипортрет. Радуюсь, если даже в таком виде Вы узнали Евгения Львовича и даже услышали его внутреннюю, духовную суть.
Не помню, писал ли я Вам, как в прошлом месяце, разбираясь у себя в книгах, я наткнулся на подаренные Вами Ваши запискио Тамаре Григорьевне и как начал их проглядывать, зачитался и прочел все вновь — с наслаждением.
Это я пишу Вам не потому, что хочу отдарить Вас комплиментом. Вы, действительно, написали прекрасный портрет Тамары Григорьевны. Ведь немногое из того, что написано нашими современниками, тянет перечитывать.
Дорогой Алексей Иванович.
Не велите казнить, велите слово молвить.
Я чувствую себя виноватой перед Вами, и тороплюсь рассказать, как дело было.
Мне позвонил недавно Элик и, между прочим, мельком, спросил у меня:
— Вы не читали воспоминаний Алексея Ивановича о Самуиле Яковлевиче?
Мне бы попросту, как умной, ответить: нет. А я ляпнула:
— Нет; такая жалость — Алексей Иванович посылал их Сарнову, но 2-ой или 3-ий экземпляр, который я читать не могу… А мне такхотелось.
Уже кончая эту фразу, я поняла, что о посылке Сарнову говорить не следовало, т. к. Элик мгновенно обидится: почему не ему?
Но было поздно.
Вот.
Каюсь. Прошу прощения.
Не сердитесь!
Дорогая Лидочка!
Сарнову я послал свою рукопись потому, что он пишет предисловие к моей книжке. А Элик меня об этом, т. е. о присылке воспоминаний, не просил.
Вы просили, но, увы, я не успел в Ленинграде перепечатать рукопись. Здесь же, в Высу — негде. А мне этого так хотелось — чтобы Вы прочли. Александра Иосифовна, мне кажется, слишком суровооценила и «Маршака» моего, и «Шварца». После чего мне особенно хотелось проверить именно на Вас, а не только на Твардовском и на Сарнове.
Теперь рукопись уже в производстве.
Дорогая Лидочка!
Вчера или третьего дня писал Вам, наговорил с три короба о своих рукописях, а главного — о Вашей рукописи — не сказал. А я вот о чем хотел. Меня огорчило, что Вы не согласились печатать в Детгизе предисловие к Мильчику в том компромиссном виде, какой предложил вам Морозов [335] . Когда нельзя применять стратегические силы, действуют тактические. Вы же, надеюсь, понимаете, что всякое другое предисловие, написанное равнодушной и послушной рукой, загубит эту книгу…
335
И. А. Мильчик погиб в заключении, Л. К. упомянула об этом в своем предисловии к его книге, но редакция Детгиза предложила ей такое упоминание снять, Л. К. не разрешила печатать предисловие с этим умолчанием.
Не знаю — не поздно ли я подаю свой совет, но если не поздно — прошу Вас: согласитесь на компромисс. Это не ПОЛУПРАВДА, а не всяправда. Следовательно, все-таки правда, а не ложь и не полное умолчание.
Дорогой Алексей Иванович. Извините, что не сразу отвечаю на Ваши письма. Всю последнюю неделю у меня высасывали силы и время бесконечные телефонные разговоры, связанные с ахматовской комиссией. Дела пока никакого, а интриг и неприятностей множество. Вчера Сурков уехал в Ленинград решать дела. Меня звали — я поехать не могла: хотя я уже не лежачая, но еще и не ездящая. Для меня всякая поездка всегда была вроде медицинской операции, а сейчас в особенности. Но, не поехав, я должна была срочно писать всякие заявления и письма и встречаться с товарищами, едущими. Вот причина задержки.
Толку из всего этого не будет никакого, а расстройство большое. Учиться интригам в 60 лет как-то поздно.
Но посмертная катастрофа, происшедшая с А. А., столь ужасна, что ничего не делать тоже нельзя [336] .
И в никуда и в никогда, Как поезда с откоса. [337]_____________________
Прочитав Ваше первое письмо, я порадовалась тому, что Элико, Вы и Маша уже на воле, среди зелени, на чистом воздухе. Каникулы! Отлично. А что у Вас было с сердцем? Сердце — это мояспециальность — зачем и Вы занялись «по сердечной части»?
336
Речь идет о судьбе ахматовского архива, подробнее см. в следующих письмах.
337
Строки Ахматовой из стихотворения «Один идет прямым путем…».