La Cumparsita… В ритме танго

Иголкина Леля

— Не стоит. Это не мое дело, — со снисходительной улыбкой отвечает. — Успокойся, пожалуйста.

— Вот именно! Хорошо, что мы пришли к консенсусу. Отошел назад! — насупившись, рычу. — Ну-у-у?

Он издевается надо мной? Смеется, что ли? Еще бы! Когда, а самое главное, где такое можно еще увидеть? Две женщины дерутся за одно-единственного дурака в штанах и с эрегированным членом. Или все-таки на лице этого мужчины странный испуг? Он, видимо, распереживался, что не смог бы третьим в нашу связку стать? Все-таки смешанные пары, силы разные, да и мотивация, наверное, не подходит. Мы с Карташевой, по ее очень и очень субъективному мнению, не поделили подающего большие

надежды на совместное будущее мужика. Да забирай его себе… Шалава! Так же она меня назвала?

— Все нормально. Уйди и оставь меня. Справлюсь сама. Твоя компания здесь точно не нужна. К тому же моя работа на сегодня — Господи, спасибо, — наконец-то закончена. Будем считать, что последние клиенты урок оплатили в полной мере, но в последний момент передумали и не пришли сюда. Я предположу, что вдвоем охромели на четыре ноги. Надеюсь, что и в этом ты меня поддержишь. И? Чего ты ждешь? Свободен! Я в зрителях на свой приход абсолютно не нуждаюсь. Тем более сейчас хочу переодеться, если ты не возражаешь?

Какой ошеломительный сумбур шиплю!

— Я могу тебе помочь? — присаживается на корточки напротив моего тела, согнутого почти в два раза возле стены. — Давай руку, Даша?

— Ты меня услышал, Славик? В чем дело?

— Никому не расскажу, — спокойно произносит. — Обещаю.

Ну надо же! Может быть, клятву с него взять на всякий случай?

— Все! Благодарю за честность и за обещание. Закрой дверь с той стороны, будь любезен.

— Тебе нужно подняться и пересесть на что-то более теплое. Да вон хотя бы на диван, — направление указывает легким кивком назад. — Давай-давай…

Отрицательно мотаю головой! Господи! Неужели так тяжело понять, что его участие, вернее, некоторое соучастие в неприятном инциденте мне откровенно неприятно. Просто бесит этот спокойный и все знающий тон, это снисхождение в глазах, переживательность за мой зад, наверное, за щеку. Он так внимательно смотрит на меня, словно ищет какой-то дефект развития. Он есть, малыш, — тут ты не ошибся! Гнилая червоточинка даже проявилась! К тому же, чересчур давно.

— Ты не мог бы, — прикрыв веки, шепчу, — просто на фиг удалиться, смыться с горизонта, слиться и оставить меня в покое. Не нуждаюсь в чьей-либо помощи, а вот от тишины и одиночества — мне нужно все хорошо обдумать, не откажусь. Так что, пожалуйста, будь добр, — вскидываю подбородок, резко распахиваю глаза и почти в лицо ему кричу, — оставь меня в покое. Довольно снисхождения!

— Хорошо, — с глубоким вздохом выпрямляет ноги, одернув свои слегка задравшиеся на коленях джинсы, выходит из тренерского помещения, в котором благочестивая жена Артема Карташева преподнесла жалкой танцовщице весьма и весьма поучительный урок.

Прислушиваюсь к чмокающему щелчку дверного замка, затем пару раз приложившись головой о стену, беззвучно, про себя хриплю:

«Не знала, я ничего не знала, не знала… По ее мнению, разве это честно, разве справедливо? Он обманул ее, а наказали не за что меня? Есть в мире хоть какая-то высокая идея? Почему таким, как эта Станислава — все, да еще в избытке, а таким танцовщицам, как я, откровенное ничто, шиш с маслом и без соли? Ни „спасибо“, ни „пожалуйста“, ни „почета“, ни „уважения“ — одни сплошные затрещины и пинки под юркий зад?».

Уткнув лицо в согнутые колени, раскачиваюсь на полу, отстукивая носками какой-то одной лишь мне известный танцевальный такт.

С самого начала ничегошеньки не выходит. Возможно, я неправильно себя веду? Хотя, как знать…

Отец учил меня быть добрее и открытее, но не развязнее, а общительнее; быть чуткой и способной на благожелательный

контакт, к тому же, никогда не скрывать своих чувств, прямо говорить о том, что уже есть и чего еще хочу, к чему стремлюсь и что намерена сделать, чтобы достигнуть всего, к чему иду; открыто транслировать свои эмоции и четко считывать людское настроение. Но я ведь так и делаю. Улыбаюсь, когда мне грустно, помогаю, когда хотела бы просто, как люди говорят, с закрытыми глазами на диване плюшевым медведем полежать, прислушиваюсь, удовлетворяю всё, что пожелают, все просьбы и желания окружающих людей. Делаю добро другим, а на сдачу получаю увесистые оплеухи и затрещины, выслушиваю в свою спину, иногда в лицо, жуткие оскорбления и с нескрываемым достоинством ношу от всей души навешанные на мою грудь, как эксклюзивные, очень дорогие ожерелья, скотские и подлые, мерзкие, а иногда и абсолютно противоречивые ярлыки. Я так больше не могу…

Всхлипываю, коряво поднимаюсь с пола, и спотыкающейся походкой подхожу к большому зеркалу у противоположной от меня стены.

Маленькая, словно пятнадцатилетняя девчушка, с некрупной танцевальной грудью, с рельефными накачанными каждодневными хореографическими упражнениями ягодицами и мелкими ладонями. По-моему, однозначно ясно! В таких ручонках мир ребенку не удержать. Вот все и высыпается, просачивается, уходит в землю, как песок сквозь пальцы. Расправляю плечи, отведя назад лопатки, тут же морщусь от мышечного натяжения, еще сильнее приклеиваю к спине и без того плоский слишком твердый, напрессованный зарядками и скручиваниями живот, и шумно выдохнув через нос, в который раз за целый день изображаю на лице ярчайшую улыбку. Как там на кольце у Соломона была выгравировано:

«Не плачь, не плачь, „Смирнова Даша“. Все очень скоротечно! То, что есть, в скором времени станет тем, что было. А то, что мучает сейчас, через день, а может два, окончательно пройдет… Все проходит, скрывается за поворотом, не стоит удерживать неудержимое и в сотый, а то и в тысячный, десятитысячный раз, обманывать себя. Все, что должно было случиться, уже с тобой случилось. Хуже, по всей видимости, не будет. А если вдруг что-то более отвратное, чем было, произойдет, то и оно в скором времени пройдет…».

…Вожусь сегодня очень долго. Снимаю правую штанину, а с другой, по-прежнему натянутой на другую конечность, так по комнате, ковыляя, и хожу. Плюхаюсь на диван, завариваю чай, сербаю голую слегка подкрашенную воду, рассматриваю транспортный поток, снующий за окном. Час, два, а может больше, я только переодеваюсь, копаюсь в шмотках, громко охаю, тяжело вздыхаю и замученно стону. Потом рассматриваю слегка опухшее лицо. Потекший макияж снимаю ватным диском, кривляясь отражению, заново наношу тон и яркие румяна, играясь с кистью, пудрю носик, затем несколько раз расчесываю брови и развожу по натурально-длинным ресницам темно-коричневую тушь. Напоследок трогаю стеклянным блеском надутые от бесконечных слез губы, и за спину закинув свою большую, но все же дамскую, сумку, выплевываюсь в коридор.

— Наконец-то. Ты уже все?

И сразу утыкаюсь носом в грудь мужчине. Видимо, Славик по-русски плохо понимает. Настойчивый, хоть и дурной, козел!

— Безусловно. Я могу пройти? Ты не возражаешь, Слава? — дергаюсь из стороны в сторону, в отчаянных попытках обойти его. — Ты не мог бы… Да что это такое?

— Составишь мне компанию? — кажется, в мое темя, обдувая горячим воздухом, спокойно говорит.

— Что-что? — прищурившись, прислушиваюсь к его голосу.

— Посидим где-нибудь? — еще раз повторяет то, что, на самом деле, я и с первого раза прекрасно услышала и поняла.