La Cumparsita… В ритме танго
Шрифт:
— Ну и все. Наберись терпения… — прикуриваю сигарету, откидываю зажигалку и сам с собой смеюсь.
Я бы с удовольствием к высказанному пожеланию добавил «терпение, малыш-мой мальчик, все получится»! Однако, глядя на очень взрослого сынишку, сидящего в соседнем пассажирском кресле, я понимаю, что таким тщедушным, где-то даже жалким, определением для почти мужчины, вероятно, разозлю его.
Да уж, время быстро пролетело, повторять не устаю. Кирилл — мужчина!
— А как у тебя с девочками?
— Не интересуют, — быстро отрезает.
Вот как!
—
— Пап, сменим тему.
— Что я такого спросил? — изумляюсь, выпуская носом дымом.
— Не ин-те-ре-су-ют, — повторяет по слогам то, что раньше произнес. — Еще вопросы?
Надо бы подумать. Пока переварю то, что успел до щекотливого момента вытянуть из сына. Поджимаю губы и про себя, где-то в голове, мычу:
«В школе все хорошо, друзья в наличии, успехи в спорте, финансово успешный отчим, отец выходного дня или под настроение его матери, машина не по размеру и… Видимо, разбитое какой-то стервой сердце?».
— Хм! — стряхиваю пепел. — Предлагай тогда, о чем мы можем безболезненно с тобой поговорить.
— А как у тебя дела?
Какой хитрый мальчик! Стягивает внимание и переводит стрелки на меня.
— Нормально, как всегда.
— Ага, понятно, — ерзает в кресле, дергая свой ремень.
— Это что еще означает? — поглядываю на своего мелкого соседа.
— Не хочешь о себе говорить, зато все выпытываешь о моей жизни.
Еще разок затягиваюсь табачным ядом, прищуриваю глаз и вытаскиваю сигарету изо рта. Видимо, это тот самый нехороший возраст, и я все больше становлюсь похожим на своего отца, который достает вопросами о моей никак не устраивающейся личной и профессиональной жизни. Радует одно, что мать в лобовую с бестактными предложениями не идет. Уверен, что отец ей все докладывает после того, как пыточными мероприятиями с неотъемлемым скандалом разговорит меня.
На этом наш разговор с Кириллом на сейчас окончен?
— Пятнадцать ноль ноль, три дня? Сегодня? — на всякий случай уточняю, отстреливая сигарету за окно.
— Да. Может быть немного позже. Как пойдет, — сын внимательно следит за тем, как я аккуратно подъезжаю к посадочному тротуару, а затем мягко притормаживаю возле высокого гранитного бордюра.
— Сегодня я буду болеть за тебя, — глушу мотор, снимаю искусственную руку с управления, пальцами второй растираю бровь.
— Спасибо, — отстегивает свой ремень и с распахнутыми руками для объятий лезет ко мне на шею. — Я хочу, чтобы ты жил с нами, папа, — внезапно шепчет в ухо. — Ты не мог бы вернуться к маме или забрать меня к себе?
Замираю и не знаю, что мне следует на это все сказать. Так, что ли, плохо? Он от меня скрывает что-то или это и есть тот детский возраст и юношеский напор, который зачастую не знает слова «НЕТ», с которым, если откровенно, не каждый взрослый человек согласие найдет.
— Кирилл, — одной рукой несмело, очень неуверенно, проглаживаю его спину, — сын…
— Мне не плохо, ты не подумай. Но я люблю тебя, пап.
— А как же мама? — шепчу в волосы мальчишке.
— И маму люблю. Почему вы не можете попробовать еще раз? — всхлипывает, потираясь
— Кирилл, — шиплю. — тебе пора. Опоздаешь на урок.
— Любишь? Ответь, пожалуйста, — отстраняется, вытирая влажные глаза, рассматривает меня.
Нет! Нет! Больше нет! Сейчас люблю исключительно тебя и больше никого!
— Иди-иди, — осторожно отталкиваю от себя, касаюсь пальцами влажной щечки. — Встретимся на твоем заезде. Не расстраивайся, дружок…
— Ага, — открывает дверь, закидывает на плечо школьный рюкзак и руками закрывает раскрасневшееся от накатившего лицо. — Пап, не забудь, пожалуйста…
— Не забуду!
Как такое можно забыть?
После визита в школу сына быстрым ходом направляюсь на свою работу. До трех часов надо бы еще дожить, к тому же элегантно отпроситься с нынешнего места «службы», чтобы здесь не посчитали мой уход раньше установленного времени жалким и постыдным бегством от того, что абсолютно не мое. Зубоскальства и наигранности не признаю и не догоняю — видимо, срамной дефект внутриутробного развития, но человеческую ложь, позерство и актерство, которыми чересчур грешат отдельные лицедеи развлекательного центра, абсолютно не стесняясь, на дух не переношу.
Здесь все без особых изменений киснет, тухнет и немного процветает. Постоянные клиенты, праздные посетители, зеленые новички, затем солисты, профессионалы, образцовые хореографические ансамбли, доморощенные кружки по интересам, особые тренировочные моменты — искренняя радость и слезы облегчения вспотевших, но улыбающихся от полученного наслаждения клиентов на хрупких тренерских плечах. Кому-то это может нравиться, мне — едва ли. Я посещаю это место из-за зарплаты и официального трудоустройства и с прозаической целью, чтобы дома, наедине с собой, не тронуться башкой.
День как день — спокойно, без происшествий:
«Привет-пока, всего доброго, до новых встреч, рады вашему визиту, приходите к нам еще!».
Только вот Смирнова не показывается из тренерского помещения, не отстукивает пластиковыми набойками свой танцевальный ритм, и напрочь отказывает в своем радушном внимании не только мне, но и всем постоянным несговорчивым клиентам, прибывающим по индивидуальному расписанию и почти кулаками требующим исключительно ее.
— Игорь? — торможу болтливого руководителя их дружного на сплетни коллектива. — Можно тебя на одну минуту?
— М? — не смотрит на меня. — Чего?
— С Дашей все хорошо? — киваю на запертую дверь в их раздевалку.
— А я откуда знаю? — пожимает плечами и пытается от меня уйти. — Тонкая натура захворала. Пройдет! Наша Смирнова — сильная малышка. Она — настоящий профессионал, Ярослав, хоть уже и без надежды на мировую славу и известность. Смирнова — танцевальная пенсионерка.
В тридцать-то лет? Хорошие порядки в этом мире, даже круче, чем на треке, зацикленном вокруг одинокого, но толстого столба с подвешенной на его пике финансовой конфетой и бутылкой неизменного игристого, выплескивающегося на зрителей в торжественный момент гоночной победы.