Лечение водой
Шрифт:
– У него нет девушки?
Маэстро в ответ качает головой, молча…
«Лицемерная свинья!.. Так мягко говорить обо всем, будто это и не особо важно. «Хотелось бы просто»! А на деле…»
С другой стороны – то, что Уртицкий завел сей разговор… это уже сигнал для Молдунова – и для журнала – заморозить публикацию…
«И премию «Феномен» я наверняка не получу теперь, черт дери…»
Ему хочется завыть – «Сколько можно-о-о-о-о?
Я столько в это вложил! Роман суперский, высший класс! А они…! Опять ничего не дадут! Опять только козни, муть,
Сознание гудит, погружаясь в безнадежную мглу.
Или… Молдунов как раз знает от и до – что Уртицкий так нагло раскачивает Костю? («Ублюдок, бездарь вонючий…»).
Нет, непохоже на это. Маэстро затеял свою игру, за спиной…
Перед Молдуновым он только… размышляет? Как и в литературной студии часто – с интонацией «мудрого знатока человеческих душ».
Костя лежит на кровати с широко открытыми глазами. Мысли-мысли-мысли роятся в голове очень гулко, гулко и теплые механические змеи. Не в силах не в силах их контролировать и остановить: Уртицкий решил прицепиться – мерзавец – шантажирует – тебя не шантажируют – хотят купить – так Гамсонов сказал, да – Уртицкий…
У Кости широко открыты глаза… лежит на кровати. Не может закрыть глаза от льда – онемелого. Не может закрыть, успокоиться – мысли вертятся против воли он страшно перевозбужден. Его как электрошоком пронзило!…
……………………………………………………………………………………….
Тут вдруг что-то слабо провисает в груди – идея!
«Левченко!! Надо позвонить Юре Левченко и все ему рассказать!..
Но может не стоит?! Я рассказал Гамсонову, теперь надо остановиться и…»
Нет, Костя уже покатился как с горы, и даже если у него позыв – стоп, – потом – о! Слабое провисание в груди: как же не рассказать о таком!
И он как катится по льду вниз – в плечах оживление испарина в теле бесчувственная, от которой даже весело! Страшное перевозбуждение!
Катится, катится с горы. Надо позвонить Левченко секундное облегчение что он не может остановиться скользит ему хорошо
изжаренная змейка в голове роится пока набирает номер…
Левченко просто знакомый… но очень приятный.
Левашов возбужденно пересказывает Юре всю историю. Тараторит от начала до конца.
– Представляешь, я столько работаю! А надо мной так издеваются!
Левченко вообще очень удивился этому звонку, а потом с присущей ему доброжелательностью говорит, что не может поверить: Владимир Михайлович затеял такую игру?
– Я, наверное, наивный человек. Всегда думаю, что все рассматривается по справедливости, – растерянно говорит: – Видно, я ошибался…
– Ну что ты, Юра! Я и звоню тебе, потому что знаю: ты ни в коем случае не можешь быть замешан в этой игре… Ты мне всегда очень нравился! – Костя прибавляет от всего сердца. И испытывает страшное облегчение.
– Что
– Уртицкий ничего не говорил тебе обо мне?
– Нет.
– Я верю… верю.
– Если хочешь, я, конечно, могу спросить у него…
– Нет-нет, ни в коем случае! Ни слова ему не говори! Ни слова… хорошо?
– Хорошо… ладно, чтоб ты не сомневался… я просто клянусь, что не скажу! – Левченко сипит от всей души. – Но что я тогда могу сделать? Чем тебе помочь?
– Ничего не надо пока ничего… – тараторит Костя. – Может, еще все устроится как-нибудь само…
– Ну пока тогда. Рад был слышать тебя.
– Хорошо, пока.
Левченко – еще один поэт, которого Уртицкий тоже продвигает; время от времени возит по областям и на конкурсы.
Первая мысль у Левашова после разговора: «А что если Юра тоже связан со сговором? Нет, не может такого быть. Он тут ни при чем вообще». Кроме того, такая искренняя клятва… уверяет, что дальше этот разговор не пойдет.
На минуту Костя успокаивается………………………………………………………………
Потом…
Продолжает вспоминать, что происходит в литературной тусовке все эти годы. Главное ее свойство – полная местечковость и отсутствие связей с широким читателем. В сочетании с немереным пафосом «маститых литераторов»… отживших, еле шевелящихся «классиков» – которых сразу забудут, чуть только их не станет. (Да и сейчас их помнит две сотни… не читателей, писателей-друзей помоложе). Печатаются они в вековых журналах, у которых упали тиражи. (Вроде того, в котором работает Молдунов).
Только теперь все это держит никчемность, которая не смогла пробиться в советское время.
Как же так могло получиться?…………………………………………………………………
Двигать куда бы то ни было (за пределы человек десяти-двадцати) тебя никто не хочет – все, от кого в этой кучке что-то зависит, только кидают понты и виляют.
И чем менее востребована литература, тем больше гонора. (Ведь широкая публика оценить настоящее все равно не сможет; «да это и не нужно – ведь понятия «общество», «народ» здесь отрицаются в принципе). Все, впрочем, говорят, что нужно выбираться из вакуума – но никто ничего не предпринимает, – все неизбежно тонет в конъюнктуре.
И мышление – только в пределах того, что уже есть.
Уйти от них? Но ведь именно здесь и нужно быть, ежели хочешь сделать что-то стоящее. Что-то серьезное написать! Это – самый высокий уровень, какой есть.
«Их бы никто и близко не подпустил, если б не рухнул советский режим!» – посмеивается Костя, когда у него бывает настроение поёрничать. И что они ловко воспользовались разрухой, залепили артерии, заняли место…
А ежели кому-то удается подняться с этого подвала, так только не таланту, – здесь уж Уртицкий пошустрит и выдаст премию какой-нибудь прозе «косенькой-нестандартной», и обязательно – малой формы, – в результате все это потом куда-то утонет и денется; до издателя вообще не дойдет.