Легко ли стать принцессой
Шрифт:
«Стоять…» – тихий спокойный приказ в спину. Резко вздрагивает и замирает толпа. Этот голос знают все. Не только в лагере – во всем Дорме. И далеко за пределами… Народ виновато опускает головы. Генерал медленно подходит, не спуская ледяных глаз – парень с вызовом поднимает лицо. Губы дрожат, он снова готов сорваться… «Ко мне в кабинет, – холодно цедят зубы старого воина. – Живо». Парень некоторое время смотрит – потом не выдерживает, опускает голову и медленно бредет к выходу…
Арман опускается на косогоре, устремляя вдаль мрачный взор – Гоморра… Дикая
Забравшая все без остатка. Счастье, семью и дом. И будущее…
Люди на пределе. Никто не знает твердый ответ – когда все сорвется. И полетит к чертям. Потому что пустая молчаливая боль – каждый день и час рвет внутренности каждого…
Аппарат в углу оживает, и строчит слова… Ночь памяти. Прокатывается по всем столицам большого Архуна, не только в районах ашеров. Целые толпы приносят огни к обелискам героев…
Районы ашеров молчат. И никто не знает – что в этом скрывается больше. Повального молчаливого сочувствия. Или тяжелого немого укора…
Элита Энтийская. Надежда на возрождение. Наследная принцесса великого прошлого. И пятнадцать тысяч самых близких на свете людей…
Люди еще работают. Доводят себя до изнеможения, до предельной черты. Потому что иначе ночью не забыться тяжелым сном…
Арман отводит сумеречный взор, поднимается и медленно бредет к себе…
Невозможно пережить. Невозможно переболеть. Невозможно забыть… Разорванное на клочки сердце не собрать вновь.
В комнате с дивана поднимается парень. Открытый взгляд, смелое лицо. Дрожащие губы… «Как тебя звать?» Губы дрогнули: «Ирван…» Генерал некоторое время смотрит ему в глаза, потом резким движением: «Иди сюда, сынок, – прижимает парня к себе: – Я знаю, как тебе больно…» Молодой не выдерживает, из глаз рвутся слезы – плечи трясутся в безудержных спазмах рыданья. В старых глазах больше нет холода – только безраздельная тоска: «Поплачь, сынок… Это не стыдно. Если бы боги знали…»
Ашеры были воинами. Каждый держал свою ношу внутри. Но разорванное сердце больше не может копить боль – самая бездонная чаша давно переполнена…
Никто не знал, когда грянет кризис. Пока – только твердость наследной кости, и еще железная воля Армана держала народ на ногах. Но сердце – больше не в силах сдерживать боль…
Кому это было теперь надо? Поселок, дамба, дорога, дома? Без женских улыбок, без смеха веселой детворы, без самых дорогих и близких… Душа замерзла. Ушла, растворилась. В песках. В глубокой зыби ненавистных песков…
Здесь не будет жизни. Не будет новых людей, не будет строиться город… Мир не примет изгоев. Телеграфный аппарат в углу молчит. Молчит «Архелай», молчат все поселки ашеров…
«Здравствуй, мама…»
Маленький листок смазался и расплылся – Ирван поморгал глазами, прогоняя непрошенные слезы. «…Почему я тебя не вижу во снах?» Ручка зависла в воздухе, горький прищуренный взгляд улетел за горизонт…
Гоморра. Страшная, смертельная, ненавистная… Дымит густыми всполохами пыли. Завывает надсадным беспокойным ветром.
Сюда многие приходили по вечерам. Садились к соснам и устремляли избитый загнанный взгляд. Тихо молчали и тихо вспоминали… Давно забытый счастливый мир. Добрые улыбки матерей и жен. Хохот и вопли неугомонных детей. Радость и смех… Жизнь. Улетевшая как сон, как опавшие листья, как первые снежинки – растаявшие на теплой ладони. И оставившие лишь горькие капельки слез…
Писали письма или маленькие записки. И оставляли на мертвом сером песке. Они увидят. Они прочитают. Они поймут… Может даже придут и посидят рядом. Или скажут несколько ласковых слов – чуть различимых в шепоте ветра. Вытрут горькие слезы или тихо поплачут рядом…
«Почему я тебя не вижу, мама? Так хочется увидеть – в последний раз… – Ирван вздохнул и вновь поморгал глазами. – Вчера приходил Жука… Совсем как живой. Улыбался, и успокаивал… Говорил, что все хорошо… – он стиснул зубы, ручка дрожала в нетвердой руке. – Почему не приходишь ты? Люка? Рада? Отец молчит. С утра до вечера. Убивает себя работой до полной потери… – он сделал маленькую паузу, завершая последний стон уставшего сердца. – Позвольте увидеть вас всех… Пожалуйста – в последний раз… Мне ведь надо совсем немножко…»
Жизнь и смерть. Разве это не одно и тоже? Наверное – не одно. Ибо жизнь может наполнится более изощренной пыткой, чем смерть…
Ветер уносит белые листочки. Как ворох опавших листьев, исчезающий в смраде сумеречного дыма, и завывании неведомых призраков тьмы…
Негромкий протяжный звон.
Вечер. Группы охотников возвращаются с рейда, доверху груженные добычей. Необъятный лес полон зверей и птиц. Вспыхивают костры поваров…
Протяжный, как стон одинокого горна.
Замолкает стук топоров и визг плазменных резаков. Останавливаются машины, замедляются раскрутившиеся роторы… Группы охраны разбредаются по сторонам – для проверки отдаленных датчиков контроля периметра…
Жалобный, как вой раненной птицы.
Большой лагерь наполняется людьми – хлопают двери домиков и длинных бараков…
Белый листок подхватывается ветерком и несется по песку. Все дальше и дальше – как маленький белый мотылек… Парень молча смотрел вслед, пока невесомое пятнышко не растворилось вдали. Пусть земля защитит, накроет теплым покрывалом, и споет погребальную песню – всем, кто нам дорог…
Вздохнул и медленно побрел в лагерь. Наверху косогора в последний раз оглянулся…
Сквозь вечерние всполохи дыма пробивались еле различимые огни…
Мираж. Видение. Или шутки неведомой земли… Ирван остановился. Огни потихоньку становились заметнее – распадаясь на россыпи маленьких созвездий, и вытягиваясь в глубину…
– Эй! – крикнул часовому на вышке. – Посмотри сюда… Что это?
Солдат вздрогнул от неожиданности и обернулся. Потом округлил глаза и схватил бинокль – дрожащая рука вовсю закрутила колесико инфра-настройки…
– Это… – он наконец опустил бинокль и уставился на Ирвана. – Это люди…