Лето, в котором нас не будет
Шрифт:
— Ей уже лет двенадцать, мало ли что он им таскал, — неуверенно сказал Тринадцатый, оценивающе глядя на Тьериша, как на гнилую картошку: вроде и съедобно, а вроде и нет. — Эй, дебил, сгоняй в погреб. Мы жрать хотим.
Седьмой неуверенно хмыкнул. Тьериш снова помахал им, юркнул за дверь, а потом снова выглянул и захихикал. Его оттопыренные уши светили нежно-розовым.
— Обломитесь, — буркнул Тринадцатый. — Ничего не выйдет. Вот дурак. Как же он похож на кролика… Может, проверим, есть ли у него хвост?
— Сам дурак, — беззлобно отозвалась Четвёртая. — Кто же так просит?
Она пошире открыла дверь и внезапно обняла зубоскалящего Тьериша за шею. Долговязый Тринадцатый сделал вид, что его тошнит. Но Четвёртая не обратила
— Ням-ням, Риш, — вкрадчиво произнесла она, продолжая обнимать подростка за шею. — Я и мои друзья хотим ням-ням. Принеси нам. Пожалуйста. Ришик, миленький, принеси покушать!
Лопоухий лыбился во все свои выступающие зубы, а в следующее мгновение попытался слюняво чмокнуть Четвёртую в щёку. Тогда она обхватила его обеими руками за уши и требовательно уставилась в глаза:
— Еда. Неси сюда еду. Погреб. Еда из погреба, быстро сюда принёс! Сколько сможешь удержать в руках.
Мальчишка пару раз моргнул круглыми осоловелыми глазами, зашатался, как кукла — и попятился. Помотал головой, словно прогоняя мельтешащих перед глазами тальп — и затопал прочь.
Все молчали.
— А за уши — это обязательно? — наконец, сказал Седьмой, всё это время флегматично доедавший свой сухарь.
— Пошёл ты, — ответила Четвёртая. Сжала ладонями ступни Двадцать второй и принялась баюкать их, греть в руках.
Какое-то время они молча ждали, ничего не делая и разглядывая выученные до мельчайшей трещинки деревянные стены с редкими вкраплениями давно облупившейся болотно-зелёной краски.
Ничего не происходило.
— В общем, можно не… — начал было Тринадцатый, но в это самое мгновение Двадцать вторая вдруг подскочила, затряслась, откинула голову назад и зарычала — низко, утробно, совершенно не по-человечески. Всё ещё сидевший на койке Седьмой тоже подскочил и метнулся в противоположную сторону, а Четвёртая наоборот, обхватила девчонку за плечи, пытаясь удержать — но не удержала. Двадцать вторая со всей силы врезалась затылком об стену, а затем из её носа закапали ярко-красные густые капли.
— Не-ет! — то ли захрипела, то ли завыла она. — Не-ет, не надо, не надо, не надо, а-а-а!
— Что за… — снова заговорил с ужасом глядящий на неё Тринадцатый. — Ты что…
Двадцать вторая вдруг обмякла, глядя в потолок стеклянными ничего не выражающими глазами.
— Дышит? — с испугом проговорил Седьмой. — Эй… кто-нибудь… Позовите Дневного. А то мало ли…
Двадцатая выскочила из комнаты первой. Четвёртая держала Двадцать вторую за руку и тихо, сдавленно, плакала. Слезы падали на её ободранные колени и смешивались с кровью. Наконец она догадалась стянуть фартук и принялась вытирать лицо подруги, а потом уложила её голову на колени. Двадцать вторая молчала, но её сдавленное дыхание было слышно всем четверым.
…Двадцатая вернулась не сразу — и одна. Села на свободную кровать, сдавила голову ладонями.
— Ну, что? — наконец, спросил Седьмой. Двадцать вторая так и не пришла в себя, но кровь из носа перестала идти, и она свернулась клубочком на коленях Четвёртой, посапывая, словно в обычном сне.
Двадцатая обвела их странным растерянным взглядом, остановив его в итоге на Тринадцатом.
— Риш. Тьериш. Тьериш Агравис. Умер.
— Чего? — переспросил Тринадцатый. — Как? Какой?
— Наш, — прошептала Двадцатая, снова обводя всех взглядом, на этот раз избегая смотреть на Четвёртую. — В погребе убрали лестницу. Чинили её, вот и… И он упал туда. В погреб. Мы не знали. Мы же не знали, да?
— Это случайность, — сказал белый, как дешёвый мел, Седьмой. — Они сами виноваты, если не закрыли вход!
— Нельзя умереть, упав в погреб! — воскликнул Тринадцатый. Двадцатая хохотнула, но каждый видел, как у неё стучали зубы и побелел кончик носа. Четвёртая не произнесла ни слова.
— Нет, — прошептала во сне Двадцать вторая. — Нет, не надо… Не ходи туда, Риш…
И у неё под носом снова нависла алая крупная капля.
_37607800e896f320aee78cdc18385d64.jpg
Глава 11.
Одна тысяча пятьсот тринадцатый
Я ждала его всё следующее лето, но не дождалась. Записки, подброшенные в комнату на четвёртом этаже, оставались без ответа. Коссет только разводила руками. Малье Сиора, у которой я повадилась пить чай минимум раз в две недели, явно ничего не знала о "кузене", а её воспоминания о том, как он гостил у неё прошлым летом, казались мне изрядно искаженными временем безнадёжными мечтами о возвращении ненаглядного Лауриса. Прервать поток воспоминаний одинокой старушки о муже не удавалось, и я даже была препровождена в святая святых: кабинет мальёка Лауриса, смогла оценить его выдающуюся библиотеку и особенно — полочку с его собственными книгами. К превеликому сожалению вдовы, эти книги читал лишь ограниченный круг лиц — мало кто мог бы разобраться в этих вершинах научной мысли… Она и мне предлагала почитать, но, очевидно, увидев неподдельный ужас в моих глазах, быстро отстала с этой бесперспективной идеей.
В общем, я пропускала мимо ушей её слова и, прихлёбывая слишком крепкий, слишком сладкий чай, думала о своём. Пора было смириться с тем, что Эймери Дьюссон исчез из моей жизни, и я так и не узнаю его секретов. Да и были ли какие-то секреты? Скорее всего, вовсе не было. Отец согласился придержать у себя сироту в память о былых чувствах, а мать не желала дурного влияния на нежный цветочек, единственную дочку. Вот и всё. Все прочие странности мне привиделись.
Шестнадцатилетие я, рожденная летом, отметила в кругу семьи, а потом уехала в Флоттершайн, куда пригласила школьных друзей, в том числе белобрысого улыбчивого Даймона Риста, который ухаживал за мной весь прошлый год. Родители сделали мне невероятный подарок: возможность отметить праздник на небольшом кораблике, пришвартованном на одном из водоёмов Соцветия центральных озёр. Аннет весь вечер хитро улыбалась и многозначительно подталкивала меня в бок, и после застолья, разговоров и конкурсов, которым мы научились в школе, я позволила нам с Даймоном задержаться в бальной каюте. Когда все вышли, и мы остались вдвоём, он прихватил меня за плечи и прижался к моему рту своими слюнявыми слишком мягкими губами — слава Огненной лилии, языком никуда не лез. Можно было поздравить себя: Аннет-то впервые поцеловалась, когда ей было ещё пятнадцать. Никакого обещанного волнения и ощущения порхающих тальп в животе я, правда, не испытала. Губы как губы, как подмокшие рулетики из ветчины, только безвкусные. Теперь можно было сказать всем, что мы встречаемся "официально".
Даймон же, наоборот, кажется, был в восторге, дышал прерывисто, как болонка после забега, покраснел и глупо хихикал. Он так и порывался держать меня за руку, но я покачала головой и постояла на берегу несколько мгновений в полном одиночестве.
А потом сняла соломенную шляпку, молчаливую свидетельницу моего вхождения во взрослую жизнь — и зачем-то кинула ее в воду.
Ещё через год я уже не ждала. Ладно, вру — ждала, но скорее по привычке. Слишком много событий происходило в моей настоящей жизни: приближалось окончание школы и зачисление в КИЛ. Лайгон так и не стал моим любимым предметом, и в итоге я поступила на платное отделение, как и Аннет, но в отличие от подруги чувствовала смутное недовольство по этому поводу. А вот Даймон в КБД поступить не смог ни на то, ни на другое, о чём беспрестанно ныл и жаловался, вызывая искреннее желание треснуть его по голове чем-нибудь тяжелым. Аннет многословно посочувствовала моему "горю" и почти двухлетней разлуке с «любимым», пока я не вышла из себя и не объявила прилюдно на школьном выпускном (каюсь, капелька выпитого слувского ликёра сыграла в этом не последнюю роль), что мы с Даймоном расстаёмся. Весть произвела фурор, Аннет охала и ахала, Даймон, кажется, напился, заплакал и с кем-то подрался, а я чувствовала себя так свободно, словно вышла из тюрьмы, не меньше.