Летописцы летающей братвы. Книга третья
Шрифт:
Не буду описывать о соблюдении ритуала, похожего на дипломатический протокол, из которого ничего не выкинешь и не прибавишь. Был и почётный караул, и море слёз, и военный оркестр, сопровождающий прискорбной музыкой тело мамы в процессии от крыльца до конца улицы, где она прожила последние двадцать лет. Были и скупые, от сердца идущие, речи, и венки и цветы, которые она так обожала. И последняя горсть земли, брошенная в её могилу на Алюминиевом кладбище. И, конечно, поминки, на которых её товарки, выпивая за упокой, вслух удивлялись:
– Надо же, как сподобилась – на самую Пасху! Господь Бог, говорят, в этот праздник забирает к себе угодных.
На следующий день все разъехались, оставив горевать отца в опустевшей
– Ты уж постарайся, братец, вышли фотографии, как сделаешь, – просила и волновалась Маня.
– Нет проблем, – заверил я родных. – Как только, так сразу.
– Вот умру, – пожелала как – то мать, – поставьте мне, дети, памятник до самого неба.
Через год после её погребения я выполнил её пожелание. До неба построить не удалось, но не было в этом молчаливом, перенаселённом городе стелы, выше маминой.
С фотографиями вышел конфуз. Когда я возвратился в Москву и отдал цветную плёнку на проявление, оказалось, что из тридцати шести слайдов получился один, снятый на одну тридцатую выдержки. Корифеи фотодела объяснили, что такое в «Лейке» могло произойти только при отсутствии питания. Когда я об этом сказал Редькину, мой подчинённый с ухмылкой сказал:
– К – камера – то редакционная, а б – батарейки были мои.
– Да – а, – только и выдохнул я, наповал сражённый откровенной наглостью подчинённого. И не стесняясь присутствия дамы, закончил:
– Ты редкая сука, Редькин! Из таких, как ты, во время войны и выходили предатели и полицаи. Пиши – ка заявление об увольнении по собственному желанию.
– И напишу! – пообещал Редькин. – Мне не с руки работать в подчинении у дилетанта.
Но прежде, как уйти, мстительный заика успел подложить для меня ещё одну свинью. Каким – то образом он прознал, что хоронить мать мне помогали военнослужащие из Качи, и подкинул Светлицыну идею об использовании мной служебного положения в личных целях. Но даже у моих откровенных оппонентов хватило ума и такта не ворошить эту проблему и приберечь информацию на потом. До генерального сражения. В том, что оно назревало, теперь, после случая с плёнкой, вычислялось легко.
Работать без фотокорреспондента в иллюстрированном цветном журнале чрезвычайно сложно. Тем более мне, любителю в художественной съёмке.
В связи с обстоятельствами, я стал активнее сотрудничать с начальниками отделов оформления других печатных издательств. Как правило, они охотно шли навстречу не только номинальному коллеге, но и возможностью получить определённый гонорар.
Уходя, Редькин злобно предвещал скорый конец моей карьеры. Но парень ошибался. К этому времени у меня уже сложились деловые отношения с заведующим отделом оформления «Советского воина» Акутовым Леонидом Евсеевичем – непревзойдённым мастером войсковых баталий и художественного изыска, Игорем Мурашовым, Толей Стасовым и Юдиным из «Советской милиции», Славой Тимофеевым из «Крыльев Родины», – всех и не перечислишь. Ребята все именитые, входящие в элиту советской фотохроники, они, выезжая в поле, не жалели плёнки и всегда имели в «загашнике» негативы и слайды на любую тему. Кроме того, у каждого из них было преимущество в техническом вооружении, позволяющим использовать свои возможности в широком диапазоне. У Якутова был даже объектив «бычий глаз», с помощью которого он делал необычные панорамные снимки.
Естественно, я был не так глуп, чтобы считать предложенные мне фотографии единственными и неповторимыми в своём роде. Самые лучшие публиковались в изданиях, на которые журналисты работали. Но и то, что предлагалось, помогало мне на первых порах удержаться на плаву. Кроме того, я использовал в практике фото наших сотрудников. Славы Горькова из отдела космонавтики, Жилина и Долгова – из боевой подготовки и даже Светлицына. По большому счёту снимки не выдерживали критики, но если ты хочешь иметь сторонников, почему бы не поощрить ребят
Александр Михайлович Джус, высокий, как каланча парень без комплексов, в поле моего внимания попал давно. Мне он нравился простотой общения, профессиональными знаниями фотоаппаратуры и технологий изготовления её производных. Он долгое время служил издательству «Плакат» на правах нештатного корреспондента, подвизался в других печатных органах и мечтал о самостоятельной работе. В редакции, где он появлялся с завидным постоянством и отснятым на авиационную тему материалом, его любили за общительность и простоту и считали почти своим сослуживцем. И когда встал вопрос о замещении вакантной должности, ни у кого не вызывало сомнения, что лучшей кандидатуры, чем Джус, не найдёшь. Тем более, что он, единственный на наше время фотограф, кто имел допуск к полётам на всех типах летательных аппаратов в составе экипажа. Случай в Военно – Воздушных Силах беспрецедентный и удивительный. Прежде, чем его получить, парень прошёл лётную углублённую медицинскую комиссию, и пришлось немало походить по кабинетам, доказывая, что близорукость – не умаляет его профессиональной ориентации, и что его работа в небе, снимки, выполненные в воздухе, нужны не только сегодняшнему, но и будущим поколениям. С ним охотно соглашались, но никто не хотел брать на себя ответственность и разрешить гражданскому лицу летать на учебно-боевых самолётах, подвергая риску.
С виду наивный, но головастый Джус сообразил, что проблему его может решить только высокое начальство. И будучи по характеру настырным и пробивным, ему удалась аудиенция с Главкомом. О чём они говорили, никто не знает. Но документ, разрешающий вписывать свою фамилию в полётные листы многоместных экипажей, он отхлопотал.
Если вопрос о Джусе решился положительно, то с художником – дизайнером пришлось повозиться. Не прошло и месяца с уходом Редькина, как Анна Михайловна положила передо мной заявление об увольнении. На мои потуги выяснить причину её крутого решения она стеснительно улыбалась и плела что – то о сложном семейном положении. Однако я понимал, откуда дует ветер, и недоумевал, как эта миловидная женщина могла так крепко подпасть под влияние нашего заики. Не иначе влюбилась, а может, и пожалела пацана за его речевой недостаток. Русские женщины, они жалостливые, а любовь и жалость ходят в одной упряжке. Впрочем, я мог и ошибаться.
Никакие уговоры и предложения о сокращении рабочего времени ни к чему не привели. Женщина твёрдо решила уйти из редакции.
И я не на шутку запаниковал. Подменить её я не мог. Знаний, полученных заочно на факультете журналистики, явно не хватало. Кроме общих сведений, в макетировании и технологии полиграфической печати я ничего не соображал. Откровенно говоря, с трудом мог отличить петит от боргеса, а самый мелкий шрифт бриллиант запомнил только по его красивому названию. Никаких программ и правил вёрстки, никаких знаний принципов создания макетов и подготовки материалов для них, ни об использовании декоративных элементов оформления текста на практике я не знал. А в создании обложки журнала чувствовал себя вообще полным невежественным идиотом. Крепко же и жёстко ты меня подставила, Анна Михайловна! А ведь я тебя так уважал! Вот к чему приводят игры с подчинёнными в демократию.
Мы договорились, что она отработает положенные по закону две недели и попробует найти себе замену. Я не сомневался, что среди её знакомых есть люди её профессии, заинтересованные в работе в журнале. Однако я ни на йоту не сомневался, что и на этот раз она палец о палец не ударит, чтобы оказать мне какую – то помощь. В поисках нужного мне работника я положился на себя и на свои связи.
– Зачем тебе ломать голову? Позвони Домахиной. Она мигом предложит не только техреда, но и весь штат редколлегии, – посочувствовал мне Кисляков.