Лигатура
Шрифт:
Оба спят и видят сон, где они счастливы…. В крайнем случае, пока нет.
Даже любовь здесь только буфер – тебе позволено забыть, что с каждым часом ты все глубже увязаешь в этой жирной трясине. Забыть, хотя бы на время, чтобы, проснувшись, алкать новой любви.
Но с годами сны все короче…. Время между ними тянется все медленнее. И вот ты уже не спишь и не бодрствуешь. Позади пустота, впереди темно. Кто-то словно скоротал за тебя твою собственную жизнь, а ты и не заметил.
Ты больше не живешь, но все еще не умер. И поздно оглядываться.
А если все вдруг проснутся? Станет еще хуже. Копаю нечего будет есть и он станет пожирать себя сам и исчезнет, а вместе с ним исчезнут все. Они его пища, но он их и кормит до урочного часа. Он убивает их, но он и дает им жизнь.
И пусть все продолжают спать и видеть сны, где они как бы живут.
Все имитация и это правило! А правила позволено нарушать лишь исключениям. Если ты в одиночку, потихоньку выбрался из ямы и перестал быть кормом, возможно, Копай этого даже не заметит, ведь исключение – такая малость…
Но стоит из нее только выбраться, из этой маленькой ямки внутри, как видишь уже края ямы иной – той, что уходит высоко в небо и отгораживает от него – и через них можно только перелететь.
Но торопиться не надо…
Прежде, чем взлететь, надо выбрать – если сам ты больше не корм, то и кормить тебя больше никто не станет. Так не лучше ли снова поскорее заснуть, чтобы видеть ослепляющий сон, где все еще живы и некоторым, быть может, дарована будет даже жизнь вечная.
Они хотят. Они тоже этого хотят, но не смеют и потому продолжают спать.
Чтобы сметь, надо мочь. Но необходимое всегда возможно и многие еще помнят, что когда-то могли, оттого и поднимаются на крышу.
Здесь тот, кто не может «типа», кто задыхается от вечного «как бы», ведь полет всегда настоящий. Пусть даже такой короткий.
Но люди не умеют летать…»
– Стой, тебе еще не время! Сама ты не взлетишь. Посмотри – тебя же нет, ты просто не существуешь. Где ты? Ау! Нет?! И здесь, и здесь нет,… Где же ты?
Чужие мысли, чувства, чьи-то желания, давно ставшие твоими собственными. Ты уже не помнишь себя. Кто-то давно потеснил, занял твою душу, живет твоей жизнью, существует, делает, даже любит через тебя.
Сколько раз так было и все было одно. Почему так? Ты всегда думала – не так что-то с тобой, где-то ты ошиблась, еще немного и все…. они же любили тебя, женщина всегда чувствует это, но этого оказалось мало! Рядом с тобой они не любили себя.
Ты другая….
А среди жаб и Дюймовочка урод.
Чтобы увидеть себя таким, каков ты есть, нужен кто-то, не такой как ты. Это так влечет!
Но, если рядом с ним ты вдруг видишь себя вовсе не тем, кем привык считать себя сам – ату его!.. Не признаваться же себе в том, что ты сам всего лишь имитация…
Ты другая….
А другому страшней всего. У него даже выбора нет, его никто не спрашивает.
Жилы давно пересохли, растрескались, как сухие русла. Костный мозг больше не успевает напитать их кровью. Теперь их надо наполнять хотя бы коньяком, не то утром и с постели не встать.
А бежать некуда! Обложили, обступили со всех сторон…. И ползут, простирая руки, тянутся к шее…
Ты другая….
Но и тебя самой тоже нет. А если тебя нет, то и твоего у тебя ничего быть не может.
Скольких, посмевших взлететь, соскребали потом с асфальта?! Чужое прибило их к Земле! Оно, чужое есть неподъемный груз, магнит, цепи, не отпустившие их из Копая.
Вниз не тянет только свое! Но что у тебя своего? Кто есть ты? Смотри на меня! Смотри на себя! Только я настоящая ты! Ты это я! А я умею летать и полет больше, чем любовь. Когда летишь – совокупляешься с целым миром!
Ладонь у нее нежная и прохладная. Я переплетаю наши пальцы.
– Взлететь хотя бы однажды, пусть даже вниз. Но кто теперь скажет – где низ, а где верх? Зачем младенец, только вынырнувший из вечности, видит мир перевернутым? Зачем дано ему видеть небо под ногами? Не потому ли, что там по небу ходят, а чтобы взлететь, в него нужно упасть?..
Но теперь ты не одна.
Цена свободы – свобода…
5
Бытует мнение, что имя человека в немалой степени определяет его характер. Возможно, в этом что-то есть, не мне судить. Сам я первые девятнадцать дней своей жизни вообще обходился без имени. С именем тогда возникла неожиданная пауза.
Моя мать – студентка Омского медицинского института, без пяти минут врач-педиатр, все девять месяцев пребывала в ничем не обоснованной уверенности в том, что носит она под сердцем именно девочку и никого другого…
Так, «с девочкой», она и побывала в Венгрии.
Отец мой – в ту пору старший лейтенант-зенитчик, с осени пятьдесят шестого служил в городе Дунафельдваре.
– Первый недолет, – сказал он тогда, не особо расстроившись, предполагая согласно полученным в Томском артиллерийском училище знаниям, что в запасе у него, по меньшей мере, остаются еще две попытки и, скорректировав прицел, он все же сможет попасть в цель и обзавестись наследником. – Пусть пока Марина будет.
На том мои родители и порешили. В конце концов, у отца и самого были две сестры – так, что после недолета он имел все основания позволить себе произвести еще один не вполне точный выстрел, чтобы уж потом непременно уложиться в норматив.
Они погуляли пару дней по ажурным улочкам Дунафельдвара. Съездили полюбоваться Будапештом – надо же показать дочке красоты европейской архитектуры – как известно, будущий ребенок видит глазами матери.
И мама вернулась в отчий дом ждать Марину.