Лихой гимназист

Amazerak

Свободных бричек поблизости не было, и мы двинулись к трамваю. На перекрёстке остановилась самоходная повозка, из которой вылез солидный хорошо одетый мужчина. Я махнул извозчику рукой, чтобы тот не уезжал.

Проезд на паровой бричке был дороже: двадцать пять копеек, а не пятнадцать, как на конной. Гоняли такие агрегаты значительно быстрее, так что смысл в переплате определённый имелся, но в остальном они ничем не отличались от обычных тарантасов. Резина на колёсах, хоть и была толще, но на мостовых от скоростной

езды трясло ещё хуже.

Мы с Машей втиснулись на заднее сиденье. Оно было столь узким, что мы сидели, прижавшись друг другу. Только теперь я в полной мере ощутил, что значит снова оказаться шестнадцатилетним пареньком, у которого, наверное, и бабы-то в жизни ни разу не было. Давно я не испытывал такого волнения, какое ощущал в этот момент.

Чтобы хоть как-то отвлечься, я начал расспрашивать ямщика про его бричку и про то, насколько самоходная выгоднее обычной.

Извозчик охотно принялся рассказывать, время от времени прерываясь, чтобы лихо зайти в поворот или обматерить зазевавшегося пешехода или своего коллегу на лошадях. На его низком цилиндре красовалась кокарда, глаза закрывали специальные очки, а руки обтягивали кожаные перчатки. Чувствовалось, как мужик горд тем, что рассекает по улицам на этом агрегате. Ни дать, ни взять, король дороги.

Впрочем, бричка эта оказалась не его. Наш извозчик ишачил на компанию, которой и принадлежали техника и экипировка. Самоходная бричка выходила раза в три дороже обычной, она работала на огненном артефакте, как и прочие паровые экипажи, и артефакту этому раз в полгода требовалась подзарядка. Услуга стоила недёшево, но полугодовой рацион для лошади, которая может к тому же заболеть и сдохнуть в любой момент, выходил накладнее.

Домчали быстро. Вначале — в типографию, потом я поехал на уроки.

Явился в гимназию на этот раз очень рано. Перед утренней молитвой повторил задание по французскому и отправился в зал, где находилась домовая церковь. В украшенном золотом и провонявшем ладаном помещении, как обычно, собралось полно народу. Гимназисты с видом загнанных на скотобойню овец выслушали священник и побрели на уроки.

Андрей Прокофьевич выцепил меня из толпы.

— Вчера вечером сторожу передали письмо, — сообщил он. — Человек, принёсший его, сказал, что вас следует оповестить как можно скорее.

Я разорвал конверт и пробежал письмо глазами. Оно было от сестры.

«Алексей, — писала Ольга. — Случилось ужасное. Вчера батюшка наш стрелялся на дуэли с Тимофеем Марковичем. Батюшка тяжело ранен. Я знаю о вашей ссоре, но прошу, приезжай как можно скорее».

— Отец сильно болен, — сказал я надзирателю. — Мне надо срочно ехать. Отгул на денёк не оформите?

— Разумеется, езжайте. Я сообщу учителям об уважительно причине вашего отсутствия.

Вскоре я уже мчал на бричке к фамильному особняку.

Новость меня обескуражила. Даже мысли не приходило,

зачем бате понадобилось стреляться со своим двоюродным братом. Что у них за разборки? Эта семейка преподносила всё больше сюрпризов. И пусть никто, кроме сестры, не ждал меня дома с распростёртыми объятиями, надо было съездить.

В передней меня встретил Емельян, облачённый в свою малиновую ливрею. Лицо слуги было преисполнено печали.

— Как хорошо, что вы приехали, Алексей Александрович, — произнёс он. — Батюшка-то совсем плох. Стрелялись вчера с Тимофеем Марковичем. В грудь ранены.

— Что врач говорит?

— Дохтур-то приходил, да. Говорит, может, и поправится. Да только плох ваш батюшка. Очень плох.

— А с Тимофеем Марковичем что? — я вытер ноги, кинул фуражку на шкаф, портфель — на пол, и прошёл в следующую комнату.

— Говорят, тоже подстрелили. А жив он, али нет — никто не знает.

В доме, как всегда, было тихо. Только настенные часы тикали, напоминая о том, что даже среди этой застывшей старины время по-прежнему идёт вперёд. В гостиной за столом сидели Ольга и Софья Матвеевна. Сестра читала книгу, Софья Матвеевна вязала. Нос и глаза Ольги покраснели от недавних слёз.

Увидев меня, девушка встрепенулась.

— Я так рада тебя видеть, Алексей, — сказала она. — Думала, не приедешь. Емельян ещё вчера утром отвёз письмо в твоё общежитие.

— Отец у себя?

— Лежит в кровати, — произнесла Софья Матвеевна. — Он не хотел, чтобы вы приезжали, но вы всё же пойдите и прощения просите. Вдруг последний раз видитесь. Потом ведь жалеть будете, не отмолите грех-то.

— Он настолько плох?

— Мы не знаем, — произнесла сестра. — Доктор ничего определённого не говорит.

— Шарлатаны они, — проворчала Софья Матвеевна. — Как есть шарлатаны. Целителя вот позвали. Только на него и уповаем родимого. Да он только завтра теперь прибудет.

— А ты тоже не знаешь, почему они с дядей стрелялись? — спросил я сестру.

— Нет, — покачала она головой с таким видом, словно вновь была готова расплакаться.

— Ничего не говорит, — добавила Софья Матвеевна. — Молчит, будто воды в рот набрал, упрямец. Одному Господу ведомо, из-за чего у них раздор вышел. Они и раньше бывало спорили, но чтоб так… — старушка сокрушённо вздохнула и покачала головой.

Когда я вошёл в спальню, отец лежал в кровати, накрытый одеялом и обложенный подушками. В помещении царил полумрак. В первую секунду показалось, что он мёртв — настолько бледным и неподвижным было его лицо. Рядом сидела молодая горничная и вытирала платочком глаза. Её светлые локоны разметались по лицу. Однако, завидев меня, отец встрепенулся.

— Даша, выйди, — произнёс он.

Батя бросил на меня мимолётный взгляд и снова уставился в потолок. Я устроился рядом на стуле, на котором прежде сидела горничная.