Ликвидация
Шрифт:
– Он, - сумрачно ответил Гоцман, - а шо?
– Расскажите мне о нем поподробнее… Гоцман со вздохом поерзал на стуле:
– Вася Платов… Бывший беспризорник, трудное детство… Словом, путевка в жизнь… Я его в штрафбате заприметил. Он там в сержанты вышел, командовал отделением… Взял к себе. Пацан отчаянный. До Киева дошли с ним вместе.
– А дальше?
– Дальше… - Гоцман непроизвольно взглянул на часы и шумно выдохнул: - Дальше меня на Контрактовой площади долбануло… Почти шо год в госпитале провалялся. Потом - спасибо,
– Отношения поддерживали, встречались?
– Да как?… Он же дальше пошел. А меня - в тыл, в Ростов…
– Где он сейчас, знаете?
– Нет, а шо?
– Ничего, - вздохнул полковник, забирая фотографию. Со снимка, улыбаясь, глядел курносый парнишка со смешно оттопыренными ушами. На плечах у него были погоны старшего сержанта.
На лавочке у окраинного домика, тонувшего в тени густых шелковиц, наслаждался тихим вечером Шелыч, пожилой одышливый дядька с сивыми украинскими усами. Всего он повидал в этой жизни и потому не очень удивился, когда на скамейку к нему подсел вынырнувший из полумрака человек.
– Здравствуй, Шелыч…
– И тебе вечер добрый, - покивал дядька, разглядывая курносого мужчину с оттопыренными ушами и исполосованным шрамами лицом.
– А ты кто?
Вместо ответа незнакомец начал молча развязывать шнурки на ботинке.
– Сказали мне, у тебя угол можно снять…
– Кто сказал?
– Коля Украинец. Привет передавал.
– Какой Коля?…
Незнакомец со вздохом запустил руку в ботинок:
– Сейчас, сейчас… А заодно говорил, что дашь наколку, где в картишки можно перекинуться…
– У меня не играют, - непреклонно сообщил Шелыч, шевеля усами.
– И угла у меня нет.
Лопоухий протянул извлеченную из ботинка помятую фотокарточку, постучал по ней пальцем:
– Вот ты… А вот Коля. Вспомнил?
Дядька без особых эмоций вгляделся в снимок:
– И шо?
– Ну… еще тридцать рублей в сутки. Шелыч, откинув голову и слегка сощурясь, некоторое время изучал собеседника;
– Шпильман, значит… Тогда сорок.
– Согласен, - махнул рукой незнакомец.
– И шо?
– снова поинтересовался дядька,
– А шо?
– раздраженно ответил лопоухий.
– Ладно, - пожал плечами Шелыч, тяжело поднимаясь с лавочки.
– Пошли.
Из-за закрытых дверей деревянного павильона доносилась грозная, величественная музыка. Потом раскатистый мужской голос с гневными интонациями произнес:
«Рихерт, Герф, Эрманнсдорф, Вайсиг, Фальк, Кох, Лангут… Слезы и горе принесли эти изверги рода человеческого белорусскому народу. За чудовищные злодеяния, совершенные немецко-фашистскими преступниками, Военный трибунал Минского военного округа приговорил их к смертной казни через повешение… Суд советского народа свершился!… Более ста тысяч трудящихся, присутствовавших на ипподроме, встретили приведение
В зале грянули аплодисменты. Один из пацанов, жадно приникнувших ушами к закрытым дверям, пояснил со знанием дела:
– Опять хронику крутят. Это про то, как в Минске немцев вешали.
И тут же послышалась веселая, жизнерадостная музыка вступления к фильму. Не найдя среди пацанов Мишку, Гоцман замрачнел окончательно. Но тут же углядел в сторонке, в тени огромного дряхлого каштана, обиженно съежившуюся фигурку в черном кительке.
– Ну шо, готов?…
Мишкины глаза радостно блеснули. Батя хоть и опоздал, но сдержал слово…
…Через полчаса, когда они сидели в переполненном зале и все вокруг смеялись, шептались, лузгали семечки и пили квас, а кто-то даже целовался, не смущаясь любопытных взглядов соседей, Гоцман задумчиво, совсем не в лад с тем, что показывали на экране, произнес:
– Мне нравится эта женщина…
Произнес тихо и словно бы сам себе, но Мишка его услышал.
– Какая?… Актриса, шо ли?… - Он мотнул головой на экран, где с песней катила на велосипеде Дина Дурбин.
– Нора, - помолчав, сказал Гоцман.
– Шо с утра. Карась, шмыгнув носом, деликатно пожал плечами:
– Та ничего себе… Не противная. Я ей сумку поднес…
Оба снова замолчали, глядя на экран, но происходящее там теперь не очень интересовало ни отца, ни сына.
– Я хочу с ней жить, - наконец проговорил Гоцман скорее утвердительно, чем вопросительно.
– П-жалуйста… - неопределенно высказался Мишка.
– …Вместе, - договорил Давид, глядя перед собой.
– Ты, я и она… Не возражаешь? Шоб семья…
Мишка не ответил, но на курносом лице пацана расцвела счастливая улыбка. На экране происходило что-то забавное, зал дружно рассмеялся. И Гоцман с Мишкой смеялись громче всех.
Картина закончилась. Из душного деревянного павильона люди с облегчением выходили в дивный, тихий и теплый, словно парное молоко, летний вечер. Где-то вдалеке уютно, задушевно фальшивили трубы духового оркестра, выводя вальс «На сопках Маньчжурии». Галантно склонялись к барышням отпускные солдаты, рассказывая что-то смешное. Все это живо напомнило Гоцману старую, ушедшую Одессу - Одессу его детства…
Васька Соболь, куривший у машины, радостно помахал своей культей Давиду и Мишке. У пацана загорелись глаза.
– Батя, а давай ты меня к самому входу подвезешь! На машине, а? Чтобы все пацаны видели, какой у меня отец…
Гоцман кивнул с растерянной улыбкой. Это не укрылось от Мишки.
– Ты к ней хотел заехать?… - И, поняв по угрюмому лицу отца, что попал в точку, Карась быстро произнес: - Так заедь, батя! Шо она себе кобенится?!
Давид, усмехнувшись, дал Мишке легкий подзатыльник - мал еще рассуждать о таких вещах. И распахнул перед ним заднюю дверцу «Опеля»:
– Поехали до интерната.