Лилея
Шрифт:
– Ближе к Ла-Маншу вода светлее, - улыбнулся господин де Роскоф.
– Под Нормандией море сияет.
Но Нелли не улыбалось обсуждать красоты предстоящего путешествия. Вить тогда они уж не будут вместе! Хоть бы ненадолго о том забыть!
– Мне показалось, батюшка, что Вы знаете, откуда те странные слова, что сказал мой брат.
– А разве ты сама не помнишь? Признаться по чести, странно мне, коли им обучил тебя и мальчика муж твой, а еще странней, что сам он их запомнил. Но единожды ты сама их говорила, а теперь я слышу сие от Романа. Вовсе худого тут нету, а все ж Филипп шалопай.
–
– Нет, батюшка, сие идет только от Романа. Слова эти живут в его душе, с тех пор, как он здесь, в Бретани. Я иной раз могу читать его душу на расстоянии. Но скажите, откуда они взялись?
– Откуда взялись, невестка?
– Господин де Роскоф помолчал немного, вглядываясь в тревожную водную даль.
– Страх убивает разум. Страх суть малая смерть, грозящая смертью огромной. Я повстречаю страх свой лицом к лицу. Я дам ему путь во мне и надо мной. Там, где прошел страх мой, не останется ничего. Там буду лишь я. Я не умру, но убью.
– Что сие?
– Елена содрогнулась. Голос свекра показался ей незнакомым и каким-то жутким.
– Древнее заклятие местных кельтов, - пояснил господин де Роскоф в обыкновенной своей манере.
– Похоже, мальчику шепнул их какой-нибудь менхир. Что есть Бретань, как ни гранитный ларец с седыми загадками грозовой древности, Элен? Но Бретань редко приоткрывается для чужих. Сдается мне, лучше Роману больше сюда не ворочаться. Впрочем, к чему тревоги? Грядущие десятилетия едва ли проложат сюда новые дороги. Право, подумай, каков сорванец! Добраться до Бельгии, а там должно быть русское посольство… Рассужденье-то здравое, спору нет. Я уж не стал его огорчать, что трудно нонче найти русских послов что в Бельгии, что в Нидерландах…
– А отчего трудно, батюшка?
– Так вить наши-то санкюлоты на Бельгию напали… Теперь война переместилась уж на землю сего королевства. Повсюду война, повсюду смута, куда взгляд ни кинь… Бои подо Льежем, под Кельном, под Франкфуртом…
А Нелли и подзабыла за бретонскими делами о внешней политик! Правда, войну-то санкюлоты объявили всем еще весною! Но о том, что безбожники уж вломились к соседям-бельгийцам, она и не слыхала.
– Сие был бы изрядный щелчок для ребяческого самолюбия. Пусть уж думает, что сделал все верно. Разберется после, сам.
– Так куда ж мы пойдем морем?
– Нелли все не отрывала глаз от белой птицы вдали, странно неподвижной. Верно, гоэлан.
– К брегам Альбиона, больше некуда. К какому порту - подскажет ветер. Лишь бы вышло поскорей. На море идет такая же война, как и на суше, но для наших лоцманов сие уж давно дело привычки. Чаю, проскочите благополучно. Да и драгоценный груз на борту охранит вас в пути. Боюсь, что светлыми водами Ла Манша тебе не любоваться. Да, вот еще. Эка я все зароки-то раздаю. Элен, не тебе я оставлю тайну каперского золота, не тебе и не Платону, вы слишком далёко. Но кто знает… Коли вдруг всех нас, здешних, не окажется в живых, помните о нем. Хоть три, хоть четыре сотни лет ему лежать, не суть важно. Его назначение - восстановленье французской короны.
– Я запомню, отец.
– Погляди-ко, - господин де Роскоф прищурился, вглядываясь вдаль.
–
Теперь уж крохотное полотнище паруса нельзя было ни с чем перепутать.
– Ладно, оставлю тебя покуда.
Нелли осталась на сумрачном по осени берегу наедине с приближающимся парусом. Не слишком-то разбиралась она в оснастке кораблей, однако ж даже ей было понятно, что подходящее судно - из самых малых, какие только могут выходить в открытый океан. Скоро уж она ступит на зыбкие доски, а под сей ветхою опорой заскользит чудовищная ледяная бездна вод. Гиль! Такие рифы и такие волны довелось ей пережить на суше, что путешествие по океану нимало не страшило. А к тому ж, хоть и не будет рядом отца, но превратности пути морского она щасливо разделит с отцом Модестом, Романом, Катей и Парашею.
– Дома-то уж скоро Козьма с Демьяном, - легкая на помине Параша подошла сзади, покуда Нелли вглядывалась вдаль.
– Работникам каши выставят, молочные, в печи нарумяненные. Гречневую да пшенную, и ячневую, и полбяную. Овсянной-то мужики брезгуют, лошадиное это дело овес жевать. А вечером кузьминки.
– Ну, ты-то на кузьминки не ходишь, - улыбнулась Нелли, тоже невольно обращаясь мыслями к дому.
– Не звали девки, вот и не ходила, - без обиды ответила Параша.
– Зато чучелу соломенную ладить, ну ту, что после хоронят поутру, всегда меня просили. У меня лучше всех выходило.
– Ну, на сей раз без тебя будут чучело ладить. Дай-то Бог к Сретенью успеть.
– Зимняя дорога. Хорошо, коли Пасху дома встретите.
– Ты о чем говоришь?
– Нелли, отворотившись от увеличивающегося паруса, уставилась на подругу.
– Да ты вить знаешь о чем.
Параша стояла перед нею, кутаясь на ветру в черный свой суконный плат. Такая же, как всегда, и совсем другая. Словно весь век свой ходила она не в лаптях, но в буковых башмаках, словно от родной бабки-ворожеи переняла песни на странном здешнем языке. Суровый морской загар сделал черты округлого лица ее жестче.
– Так все-таки… все-таки он? Ан Анку?
– Кому ж и быть-то, как ни ему? Так уж на роду написано.
– Ну, в нашей-то губернии мало кто с Ан Анку потягается, особенно в морском деле, - попыталась пошутить Нелли, но шутки не вышло.
– Будь щаслива, любезная моя подруга, будь очень щаслива!
– Господи! Будешь тут щасливою!
– Лицо Параши исказилось, она обеими руками схватила за руки Нелли, сжала изо всех сил, до боли.
– Как я тебя-то оставлю, касатка?! Хоть замуж не иди! Как ты без меня-то? А хворь нападет? Я-то, поди, все хвори твои знаю как себя самое!
– Как-нибудь слажу. Брось, Парашка, каждый должен свою жизнь прожить, не чужую. Катька-то от нас обеих тринадцати годов ушла, пора, стало быть, дружбе детской и на три части разрываться. А мне все ж будет покойней, что ты от батюшки недалёко. Бретань-то не шибко велика.
– Ну, за барином-то батюшкой пригляжу, сама знаешь, - загар растаял по вине отлившей крови: у Параши побелели теперь даже губы.
– Трав я тебе с собою положу, после сама выучись такие же рвать. Хоть чего-то должна ж ты помнить, про росу, про луну…