Лишь тень
Шрифт:
— Погоди.
— Погоди? Сколько ещё лет мы могли бы вот так существовать, — мне показалось, что, произнося это слово, я сумел различить на вкус тот яд, который был в нём разлит, — законсервированные в собственной глупости? Я так устал, Мари, любить тебя только там, посреди Промзоны, вдали от тебя самой…
Задумчивое её молчание продолжалось несколько долгих минут, я же всё это время мучился одним — собраться с мыслями, вернуть ускользающую линию диалога в нужное русло.
Она знала причины моих терзаний, на большинство вопросов — знала ответ, так зачем же?!! Хотя… она же и ответила на этот вопрос.
— Хорошо. Слушай.
И я стал слушать.
—
Наша любовь… я и сам задавался порой вопросом, что же она такое.
— Твоя боль, я чувствую её каждую секунду, она для меня как нож по и без того кровоточащему сердцу. Боль от сожалений, боль от страхов, боль от непонимания, что же происходит. Но я однажды согласилась с ним, когда он предложил мне с тобой пока не поговорить… не знала, что это продлится так долго, но теперь уж ничего не поделаешь.
Боль… если она и вправду чувствовала то же, что и я, то отчего эти намёки? Отчего монолог, который хотел стать если не покаянием, то уж признанием — точно, превратился в очередную цепь загадок? При слове он у меня задрожали колени и невыносимо заныло в затылке.
— Не спрашивай, кто такой он, ты знаешь ответ на этот вопрос, поверь мне, стоит лишь заглянуть поглубже в собственное «я», ты сразу его там обнаружишь… мои же слова — это только мои слова, для любого другого человека они так и останутся бессмысленным набором звуков, даже для тебя… это нужно чувствовать, так как это нельзя познать.
Я был готов согласиться на что угодно, лишь бы она не останавливалась, продолжала говорить.
— Вот я и следую старому уговору, чувствуя, что по-другому нельзя. Просто просыпаюсь утром, когда тебя уже нет, и напоминаю себе, что другого пути не будет, времени ведь без того осталось так мало…
«Уговор». Вот слово, которое я хотел услышать. Насколько же должна быть сильной уверенность в необходимости этого уговора, чтобы жить вот так… Мне было легче все эти полгода, гораздо легче. Я плыл по течению, лишь изредка прилагая усилия против несущего меня куда-то потока. Мари же не могла и этого, не имела, в её понимании, права. И, к тому же, она сама и была тем добровольным спусковым механизмом, который всё и начал. На её месте, как бы я смог так жить? И смог бы вообще?!
— Нужно идти до конца, иначе мы так и расстанемся, чужие, скорбящие… как те гости на Церемонии Прощания. Я не хочу этого, слышишь, да уже и не только просто не
Что-то ещё. Тот непонятный мне третий фактор в наших взаимоотношениях, не загадочный он, тот был, в моём тогдашнем, да и остался в теперешнем понимании лишь посредником между реальностью и нашими мыслями. Это помимо всего остального, но и того — уже не мало.
Нет. Так не получится. Требовался фактор более реальный, физически ощутимый, как она или я. Наитие, по-другому и не назовёшь.
Что бы там ни было, её следующие слова я угадал.
— Милый, тогда, когда вы двое устроили безобразную сцену у нас дома, я размышляла, не бросить ли всё, не ответить ли взаимностью другому человеку, с которым мне было бы настолько проще… Но нет, я не имею такого права, так как это тоже одно из моих старых соглашений, пускай с самой собой. Я беременна.
Мир пошатнулся и рухнул, я никак не мог прийти в себя, стоял и хватал горлом воздух, ставший в одночасье мёртвым и густым, как кисель. Дышать им было невозможно.
А перед глазами всё плыли картины из того видения, пришедшего ко мне посреди густого первозданного леса. Она и я, сплавленные воедино взаимной нежностью, лаской, неугасимой жаждой обладания любимым человеком. Вот так должно быть зачато наше дитя! И другое, совсем другое воспоминание… та, последовавшая за моим возвращением ночь вызывала во мне теперь столько омерзения, горечи, обиды…
— Всё настолько не так, как того хотелось… Мари… отчего так плохо? Кругом одна безобразная пелена отвращения…
Удивительно, но в её глазах засветилось понимание.
— Ты тоже видел этот сон? Где мы вдвоём?!
Значит, я опять не одинок. Всё-таки.
— Да, Мари, да, милая моя… теперь мне всё кажется таким… горьким. Давай считать нашего ребёнка плодом той ночи, я не хочу думать иначе.
— Конечно! А других у нас и не было, так ведь?
Мы шли, обнявшись, по тихим улочкам, сопровождаемые только лёгким эхом собственных шагов, два человека, которым осталось провести ещё целых полгода вдвоём на этой планете, два человека, которые раз и навсегда договорились, что их собственные тайны больше не должны касаться взаимоотношений, в которых теперь появился третий человек. К моей нежданной радости этот третий был совсем не тем, кого я до того времени подозревал.
Мари, я обращаюсь к тебе сквозь годы, что нас разделяют, прошу тебя, ласковая моя, сильная моя, мудрая моя…. Прошу одного — прости меня.
За то, что я не видел твоей слепоты, наивно почитая лишь себя живущим во тьме. За то, что не видел твоего одиночества, какое бывает только у пророков из старых легенд, отправленных торить свою тяжкую тропу под палящим светилом, пускай твои пророчества и оказались всего лишь мистерией миража, сильно поблекшего от беспрестанного использования. Ты казалась мне такой сильной, такой мудрой, такой… взрослой, я не мог усомниться в том, что всё это — твоё, я слишком сильно любил тебя.
Мари, девочка моя, нас разделяет море слёз и пустыня несбывшихся надежд, но, прошу, не отказывай в прощении тому, кто тяжкой пружиной ворочается сейчас посреди кромешной ночи.
Я не сумел перейти треклятую черту, за которой держало меня наше общество, я не смог понять, с чем на самом деле играю, с какими силами идёт борьба у меня в душе, я недооценил себя, я недооценил тебя… Я не понял ничего. В этом мой грех, в этом моё поражение. Никак не в тебе.
Сколько ни твердил я тогда, что нет ничего во всём этом сумасшествии более важного, чем твои цели, твои мысли, твои метания… я слишком увлёкся идеей о собственной беспомощности. И — в результате — опоздал.