Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие

Смирнова Альфия Исламовна

Мережковский известен и как автор биографических романов. Первым произведением, написанным в этом жанре, стал роман «Наполеон», изданный в Белграде в 1929 г. Обращение Мережковского к биографическому жанру не было, конечно, случайным. «Уже в трилогии “Христос и Антихрист”, – справедливо отмечает современный исследователь, – определился особый интерес писателя к великим историческим фигурам как живому воплощению и средоточию борьбы метаисторических начал»²⁵. Следовательно, роман «Наполеон» вполне укладывается в рамки биографической литературы так называемой «функциональной тенденции». Писатель определенно «сосредоточен на решении задачи, внеположенной биографии как таковой»;

при этом «…жизнестроительный материал выступает инструментарием, средством в достижении историософско-проповеднических и политико-активистских целей»²⁶.

Необходимо также отметить, что книга Мережковского о Наполеоне преемственно связана с его исследованием «Л. Толстой и Достоевский» (1901–1902), полемично направленным, в частности, против «приземления» (А.Н. Николюкин) образа французского императора в романе «Война и мир». С другой стороны, для Мережковского Наполеон не есть совершенная личность, «человек будущего». В этом образе сочетаются аполлоновское и дионисийское начала. Автор, оставаясь и в данном произведении писателем-символистом, создает посредством образа Наполеона символ нехристианского человечества. По этой причине у Наполеона два лица – «ночное и дневное», и потому он – типичный человек Запада, существо, весьма напоминающее представителей титанической Атлантиды.

Не совсем обычно и построение романа. Мережковский использует композиционную модель, суть которой в том, что в первой части Наполеон характеризуется как человек, а во второй, заключительной, – хронологически последовательно воспроизводятся события всей его жизни. Использование такой модели привело к неминуемым повторам, но Мережковский допускает их сознательно, считая, что в одном случае фигура Наполеона освещается светом его личности, а в другом – светом истории. В полном соответствии с этим принципом и названы части: «Наполеон-человек» и «Жизнь Наполеона».

Как отмечалось ранее, обращение писателя к столь незаурядной личности не было случайным. И дело не только в упомянутой полемике с Л. Толстым. Все произведения Мережковского в жанре романизированных биографий посвящены исключительным, знаковым фигурам. Но причина, по которой писатель к ним обращается, не исчерпывается их значимостью в мировой истории. Они интересуют Мережковского во многом в зависимости от того, насколько их использование в произведении могло опредметить, сделать более конкретной и осязаемой его теорию Третьего Завета.

В романе «Наполеон» («детище “позднего” Мережковского») используемый «мистико-диалектический принцип позволяет писателю разрешить антиномию путем перехода в эсхатологическую перспективу, чему соответствует категория преобразовательности христианской мистерии в нехристианских культурных моделях»²⁷. Таким образом, в Наполеоне – символическом воплощении духа современной Европы – наряду с человекобожеским началом существует начало и богочеловеческое. Не случайно первая часть дилогии завершается восклицанием Мережковского: «Да, только узнав, что такое Сын Человеческий, люди узнают, что такое Наполеон-Человек»²⁸. Отсюда можно сделать и другой важный вывод, касающийся жанрового своеобразия и самого смысла романа: художественный домысел для Мережковского не актуален, ему важнее идеологизированная заданность. В этом смысле, наверное, можно утверждать, что все произведения крупной прозы, созданные Мережковским в эмиграции, представляют собою своеобразный разворот (множественную иллюстрацию) авторской монистической концепции.

Мережковский писал свой роман в постоянных раздумьях о России, о значении катастрофы 1917 г. Для него «революция – хаос. Силы ее бесконечно-разрушительны. Если дать ей волю, она разрушила бы человеческий космос до основания, до той “гладкой доски”,

о которой поется в Интернационале»²⁹. В своей ненависти к большевизму писатель не удерживается и говорит от лица Наполеона: «Мне надо было победить в Москве». – «Без этого пожара (Москвы) я бы достиг всего»³⁰. Более того, видит в этом очередном претенденте на мировое господство не только «освободителя» России, но и единственно возможного защитника Старого Света: «Едет шагом, смотрит вдаль, на Восток, держит в руке обнаженную шпагу – сторожит. Что от кого? Европейцы не знают, – знают русские: святую Европу – от красного дьявола»³¹. Таким образом, смысл романа прочитывается в его обращенности к настоящему, в контексте апокалиптики Мережковского, которая составляла главное содержание всего его позднего религиозно-философского творчества.

Следующая трилогия Мережковского – «Лица святых от Иисуса к нам» – увидела свет во второй половине 1930-х годов. Ее составили следующие произведения житийного жанра: «Павел. Августин» (Берлин, 1936), «Франциск Ассизский» (Берлин, 1938) и «Жанна д’Арк» (Берлин, 1938). Самим заглавием трилогия сообщает о том, что является своего рода продолжением «Иисуса», но только на первый взгляд. На это обстоятельство указал Ю. Мандельштам: «При поверхностном чтении кажется, что Мережковский пишет всегда о том же, но внимательный читатель должен признать, что едва ли не в каждой новой книге Мережковский дает не то, что от него ожидаешь по предыдущим»³². Как всегда, возникли споры вокруг жанра нового произведения. Большинство критиков пришло к мнению, что, начиная с «Тутанкамона», Мережковский лишь создает очередные версии некоего синтетического жанра, в котором есть признаки и исторического романа, и философского, и романа-биографии, и романа-эссе.

«Лица святых от Иисуса к нам» открывают в позднем творчестве Мережковского серию агиографических трилогий. В последние годы жизни будут написаны еще две: «Реформаторы Церкви» (1937–1939) и «Испанские мистики» (закончены незадолго до смерти). И во всех трех трилогиях писатель остается верным себе: внешний мир, куда включены и главные объекты романов-биографий, интересует его лишь в той мере, в какой прошлая эпоха соотносима с настоящей, причем обе они лишь средство для проецирования будущего устройства человечества, в том его виде, в каком оно представлялось автору в его же религиозно-философской концепции.

Подобный подход к истории вызвал жесткое неприятие у ряда эмигрантских критиков. Особенно суров был отклик Г. Адамовича. Опровергая линию Мережковского («от Иисуса к нам»), он приходит к неутешительному выводу: «Всю свою жизнь рассуждая о христианстве, толкуя и дополняя его, он никогда не был увлечен или даже просто заинтересован его моральным содержанием…»³³. Мнение маститого критика, соратника и вечного оппонента Мережковского, представляется все же излишне категоричным. Думается, и эта трилогия, как, впрочем, и все написанное Мережковским в эмиграции, интересно и небесполезно для современного читателя, интересующегося религиозно-философской проблематикой и историей русской культуры первой половины ХХ в.

Дмитрий Сергеевич Мережковский умер 7 декабря 1941 г. Похоронили его на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, недалеко от Парижа. Так завершилась земная жизнь писателя, уникального в умении воплотить в своих произведениях переживание истории «как вопроса, как события, которое еще не состоялось»³⁴. И в этом смысле он один из самых необычных и, несомненно, самых глубоких и талантливых русских писателей Серебряного века.

________________________________________________________________________