Литературные воспоминания

Анненков Павел Васильевич

откровенный энтузиазм, который высказывался тут к тогдашней литературной

деятельности его, несмотря на совершенно короткое, нецеремонное обращение

приятелей между собою. В этом круге он встречал только ласковые, часто им же

воодушевленные лица, и не было ему надобности осматриваться, беречься и

отклонять от себя взоры. За чертой круга Гоголь открывал себе широкий путь

жизни всеми средствами, которые находились в его богатой натуре, не исключая

хитрости и сноровки затрогивать

наиболее живые струны человеческого сердца.

Он сходил с этой арены в безвестный и, так сказать, уединенный круг своих

приятелей, если не отдыхать (в это время он не отдыхал почти никогда, но жил

постоянно всеми своими способностями), то по крайней мере сравнивать его

бескорыстные суждения о себе и ряд надежд, возлагаемых на него, с тем, что

говорилось и делалось по поводу его особы на другом, более обширном поприще.

Он был прост перед своим кругом, добродушен, весел, хотя и сохранял тонкий, может быть невольный, оттенок чувства своего превосходства и своего значения.

Мало-помалу род поучения, ободрения и удовольствия, какие он почерпал в этом

48

круге, становились ему менее нужны и менее привлекательны; жизнь начала

нестись с такой силой вокруг него, показались такие горячие, страстные

привязанности, действовавшие и на общественное мнение, что никем неведомый

и запертый в себе самом кружок должен был потерять значение в его глазах.

Притом же вскоре явились требования со стороны других приверженцев Гоголя

[011], на которые старый круг не мог отвечать, и явления в самом Гоголе, которые

трудно было понять ему; но почти ко всем его лицам Гоголь сохранил неизменное

расположение, доказывавшее теплоту и благородство его сердца. Он даже в

минуту развития самостоятельных, наиболее исключительных своих мнений еще

вопрошал мысль прежних своих приятелей и прислушивался к ней с большим

любопытством. Так иногда писатель, пресыщенный критикой и разбором своих

произведений, охотно склоняет ухо к мнению какого-либо оригинального чудака, живущего вдали партий, литературных вечеров и течения господствующих

понятий.

Записки о жизни Гоголя, изданные г. Кулишем [012], оценены публикой по

достоинству [013]. Это одна из немногих драгоценных книг последнего времени, которая исполнена содержания и способна к обильным выводам. Вообще только

те книги и важны в литературе, которые заключают гораздо более того, что в них

сказано. Вместе с превосходными воспоминаниями гг. Кульжинского,

Иваницкого, Лонгинова, Чижова, г-жи Смирновой и С. Т. Аксакова,

передающими нам физиономию Гоголя в урывках, но удивительно живо и верно, вместе с замечательнейшими подробностями о жизни Гоголя и обстановке его

жизни в разные эпохи, наконец с богатой коллекцией писем

самого Гоголя, стоившей издателю, вероятно, немалых усилий,— книга представляет запас

материалов для биографии Гоголя, какого вряд ли кто и мог ожидать [014]. Имя

издателя ее упрочено в нашей литературе этим добросовестным и благородным

трудом. Во многих местах своей книги он с замечательным пониманием своей

задачи отказывается от роли биографа. Действительно, биография Гоголя еще

впереди. Вот почему заметки, которые следуют теперь, относятся совсем не к г.

Кулишу, исполнившему все свое дело, а имеют в виду тех будущих составителей

биографии Гоголя, которые неизбежно воспитаются по «Запискам» г. Кулиша и с

помощью их должны будут построить картину жизни и развития этого во всех

отношениях необыкновенного человека.

Прежде всего хотелось бы нам, чтоб навсегда отвергнута была система

отдельного изъяснения и отдельного оправдания всех частностей в жизни

человека, а также и система горевания и покаяния, приносимого автором за своего

героя, когда, несмотря на все усилия, не находит более слов к изъяснению и

оправданию некоторых явлений. Направление это бесплодно. Там, где требуется

изобразить характер, и характер весьма многосложный,— оно замещает старание

понять и представить живое лицо легкой работой вычисления — насколько лицо

подошло к известным, общепринятым понятиям о приличии и благовидности и

насколько выступило из них. При этой работе случается, что автор видит прореху

между условным правилом и героем своим там, где ее совсем нет, а иногда

принимается подводить героя под правило без всякой нужды, только из ложного

соображения, что герою лучше стоять на почетном, чем на свободном и

49

просторном месте. Можно весьма легко избегнуть всех этих резких

недоразумений, изобразив характер во всей его истине, или по крайней мере в той

целости, как он нам представляется после долгого обсуждения. Живой характер, глубоко обдуманный и искренне переданный, носит уже в себе самом пояснение и

оправдание всех жизненных подробностей, как бы разнообразны, противоречивы

или двусмысленны ни казались они, взятые врозь и отдельно друг от друга. Он

освобождает биографа от необходимости стоять в недоумении перед каждым

пятнышком, придумывая средства, как бы вывести его поскорее, и отстраняет

другую, еще важнейшую беду: видеть пятно там, где его совсем нет и где только

существует игра света и тени, порождаемая естественным отражением характера

на других предметах и лицах. Ввиду цельно изображенного характера умолкает

также и всякая литературная полемика, которая без того приведена в