Литературные воспоминания
Шрифт:
необходимость поверять одни свидетельства другими, опровергать одну
частность другой частностью, сомнительный приговор — другим, что под конец
представляет какую-то длинную цепь фактов, не приводящих ни к какому
результату, и где истина кажется на всех точках, потому что ни на одной не
остановилась окончательно. Глубоко продуманный, поэтически угаданный и
смело изложенный характер имеет еще и ту выгоду, что он точно так же и
принимается, как составился
изображенный характер может быть только целиком отвергнут или, наоборот, целиком принят, на основании строгих нравственных соображений. Без
соблюдения этих коренных условий хорошего биографа автор будет походить
всегда на человека, который стоит у весов день и ночь и беспрестанно обвешивает
приходящих, задерживая одну чашку с событиями и обвинениями слишком
тяжелыми или подталкивая другую с явлениями, в моральном смысле несколько
легковесными. Стрелка не придет никогда в свое правильное положение и
центральной точки никогда не укажет.
Если с самого детства, с школьнической жизни в Нежине, мы видим, что
достижение раз задуманной цели или предприятия приводило в необычайное
напряжение все способности Гоголя и вызывало наружу все качества,
составившие впоследствии его характер, то будем ли мы удивляться, что вместе с
ними появилась врожденная скрытность, ловко рассчитанная хитрость и
замечательное по его возрасту употребление чужой воли в свою пользу. Станем
ли мы скрывать или, еще хуже, искать у читателя отпущения этим жизненным
чертам, которые более всего предвещают не совсем обыкновенного человека. В
школьнической переписке Гоголя с матерью мы видим, по риторическому тону
некоторых писем, что в них скрывается какое-то другое дело, чем то, которое
излагается на бумаге, и имеем исторические, несомненные свидетельства в
подтверждение невольных догадок, возбуждаемых ими. Многие места их, наиболее пышные, держатся за фактические основания совсем не того рода, какие
молодой ученик старается выставить перед семейством. Посредством этих
пышных фраз он растет в глазах своих родных, с одной стороны, и исполняет
свои собственные намерения, с другой. Это раннее проявление неколебимой воли, идущей упорно к своим тайным целям, по-нашему заключает более поучения и
выводов, чем самое прилежное исполнение задачи спасать ежеминутно его
50
репутацию, которую ни один человек, имеющий смысл в голове, никогда не
заподозрит. Приведем один пример из домашней его переписки, подтверждающей
слова наши. Вот каким способом изъясняет он причину скорого своего
возвращения из внезапной поездки за границу в 1829 году:
желание, я не должен пробыть долее в Любеке: я не могу, я не в силах приучить
себя к мысли, что вы беспрестанно печалитесь, полагая меня в таком далеком
расстоянии» (письмо к матери, «Записки о жизни Гоголя», т. I, стр. 80) [015]. Г-н
Кулиш принимает это объяснение как единственно достоверное из всех других
предположений о быстром возвращении его в отечество. Конечно, никто не
станет опровергать, что Гоголь мог испытывать тоску по родным и знакомым, как
и всякий другой человек; но кто вник в сущность его характера, тот никогда не
согласится думать, что романтическое, сантиментальное чувство могло изменить
одно все его намерения. Не лучше ли для самой славы Гоголя предполагать, как
мы искренно убеждены, что бесполезность поездки и отсутствие при этом всякой
цели погнали его назад. Менее твердый и самостоятельный человек, сделав
ложный шаг, продолжал бы следовать далее по одному направлению, ожидая
помощи, по обыкновению, от судьбы, случая, людей и проч. Гоголь,
почувствовав, что он стоит на скользкой тропе, тотчас же возвращается назад и
снова принимается отыскивать в отечестве своем настоящую почву деятельности, которая никак не давалась ему. Он удвоивает силы и находит ее. Так всегда
поступают необыкновенные люди, предназначенные к какому-либо роду
общественного служения.
Могут ли бросить все эти приемы своеобычного молодого человека,
отводящего глаза самых близких людей от истинных своих чувств, от истинных
своих намерений,— могут ли они, говорим мы, бросить какую-либо тень на
известную страстную привязанность его к матери, на безграничную любовь к
семейству, которого он был всю жизнь нравственным и материальным
благодетелем, продолжая ту же самую роль покровителя и после смерти? Они
открывают только особенности его характера, форму, какую принимали все его
поступки и даже душевные его побуждения, и ими Гоголь гораздо лучше
обрисовывается, чем посредством приложения к нему общих, отвлеченных
понятий о нежности, чувствительности, доброте, годных для всех натур, как
платье, сшитое не по одной известной мерке, пожалуй, может прийти на всякий
рост.
С 1830 по 1836 год, то есть вплоть до отъезда за границу, Гоголь был занят
исключительно одной мыслью — открыть себе дорогу в этом свете, который, по
злоупотреблению эпитетов, называется обыкновенно большим и пространным; в
сущности, он всегда и везде тесен для начинающего. Гоголь перепробовал