Литературные воспоминания

Анненков Павел Васильевич

славянским обликом, где доброта и серьезная, проницательная мысль выражалась, так сказать, осязательно; это был А. А. Иванов, с которым я тут впервые

познакомился [008]. Опорожнив свое блюдо, Гоголь откинулся назад, сделался

весел, разговорчив и начал шутить с прислужником, еще так недавно осыпаемым

строгими выговорами и укоризнами. Намекая на древний обычай возвещать

первое мая и начало весны пушкой с крепости св. Ангела и на соединенные с ним

семейные обыкновения,

он спрашивал: намеревается ли почтенный сервиторе

(итал. — слуга) plantar il Magio (слово в слово —сажать май месяц) или нет?

Сервиторе отвечал, что будет ждать примера от синьора Николо и т. д. По

окончании расчета за обед Гоголь оставил прислужнику, как и все другие

посетители, два байока, а когда я с своей стороны что-то переложил против этой

скудной суммы, он остановил меня замечанием: «Не делайте этого никогда. Здесь

есть обычаи, которые дороже вашей щедрости. Вы можете оскорбить человека.

Везде вас поблагодарят за прибавку, а здесь посмеются». Известно, что

житейской мудрости в нем было почти столько же, сколько и таланта. Прямо из

австерии перешли мы на Piazza d'Espagna, в кофейную «Del buon gusto», кажется, уселись втроем в уголку за чашками кофе, и тут Гоголь до самой ночи

внимательно и без устали слушал мои рассказы о Петербурге, литературе, литературных статьях, журналах, лицах и происшествиях, расспрашивая и

возбуждая повествование, как только начинало оно ослабевать. Он был в своей

тарелке и, по счастливому выражению гравера Ф. И. Иордана, мог брать, что ему

нужно было или что стоило этого, полной рукой, не давая сам ничего [009].

Притом же ему, видимо, хотелось исчерпать человека вдруг, чтоб избавиться от

скуки возвращаться к нему еще несколько раз. Наслаждение способностию читать

в душе и понимать самого человека по поводу того, что он говорит,—

способностию, которой он, как все гениальные люди, обладал в высшей степени, тоже находило здесь материал... Не имея никаких причин размерять себя, а, напротив, считая необходимостью для истины будущих сношений представить

полный вид на самого себя, я говорил решительно все то, что знал, и все то, что

думал. Гоголь прерывал иногда беседу замечаниями, чрезвычайно глубокими, но

не возражал ни на что и ничего не оспоривал. Раз только он обратился ко мне с

весьма серьезным, настоятельным требованием, имевшим вместе с тем

юмористический оттенок, удивительно грациозно замешанный в его слова. Дело

шло о покойном Гребенке как о подражателе Николая Васильевича, старавшемся

даже иногда подделаться под его первую манеру рассказа. «Вы с ним знакомы,—

говорил Гоголь,— напишите ему, что это никуда

не годится. Как же это можно, чтоб человек ничего не мог выдумать? Непременно напишите, чтоб он перестал

подражать. Что ж это такое в самом деле? Он вредит мне. Скажите просто, что я

сержусь и не хочу этого. Ведь он же родился где-нибудь, учился же грамоте где-

47

нибудь, видел людей и думал о чем-нибудь. Чего же ему более для сочинения?

Зачем же он в мои дела вмешивается? Это неблагородно, напишите ему. Если уже

нужно ему за другим ухаживать, так пусть выберет кто поближе к нему живет!..

Все же будет легче. А меня пусть оставит в покое, пусть непременно оставит в

покое» [010]. Но в голосе и в выражении его было так много комического жара, что нельзя было не смеяться. Так сидели мы до самой ночи. Гоголь проводил меня

потом к моей квартире и объявил, что завтра утром он придет за мной и покажет

кой-что в городе.

На другой день он действительно явился и добродушнейшим образом

исполнил свое обещание. Он повел меня к Форуму, останавливал излишнюю

ярость любопытства, обыкновенные новичкам порывы к частностям, и только

указывал точки, с которых должно смотреть на целое и способы понимать его. В

Колизее он посадил меня на нижних градинах, рядом с собою, и, обводя глазами

чудное здание, советовал на первый раз только проникнуться им. Вообще он

показывал Рим с таким наслаждением, как будто сам открыл его...

Это был тот же самый чудный, веселый, добродушный Гоголь, которого мы

знали в Петербурге до 1836 года, до первого отъезда за границу. (Мы исключаем

его быструю поездку в Любек в 1829 году с столь же быстрым возвращением

назад.) Правда, некоторые черты, как увидим, уже показывали начало нового и

последнего его развития, но они еще мелькали на поверхности его характера, не

сообщая ему одной, господствующей краски. 1841 год был последним годом его

свежей, мощной, многосторонней молодости, и вот почему воспоминание с

особенной силой привязывается к этому году. Надо сказать, что в Петербурге

около Гоголя составился круг его школьных приятелей и новых, молодых

знакомых, которые любили его горячо и были ему по душе. Перед этим кругом

Гоголь всегда стоял просто, в обыкновенной своей позиции, хотя

сосредоточенный, несколько скрытный характер и наклонность овладевать и

управлять людьми не оставляли его никогда. Кроме жаркой привязанности, которую он питал вообще к двум-трем товарищам своего детства,— «ближайшим

людям своим», как он их называл,— Гоголю должен был нравиться и тот