Лоцман кембрийского моря

Пудалов Федор Моисеевич

Но мы сразу увидели, что это свежие обломки — сделано недавно. Здесь должны были поработать хотя бы два человека. Они должны были отлучиться из поселка на неделю. Я тотчас вспомнил недавний случай. Два охотника, дядья Марьяны, как раз неделю не возвращались с охоты и пришли с пустыми руками, удивили всех.

Они закрыли выход мне и молодежи. Но вместе с тем они закрыли вход и возможность вернуться для тех, кто вышел: для троих сыновей началовожа и еще для одного юноши, который вышел при мне.

Уверен, что сделано с ведома Ивана Еремеевича. Старый началовож

пожертвовал всеми тремя сынами, в том числе Николаем Ивановичем, для спасения Русского жила. Вот у кого сила!

Я наказал Ване сообщить впотай только удальцам, чтобы тихо раскрыли лаз, пока битый лед не смерзся намертво. Но сам я не мог ждать.

Начался раскол среди парней. Молодежь вся шла за мной, но часть поддалась узколичным интересам.

На мне лежит ответственность за будущее Русского жила, а не только за прошлое, которое я обязан отыскать, если только существует Сказка. Когда двое удальцов сказали: «Семен, женись на Марьяне», — я понял, что молодежь от меня ждет высоких и решающих действий, но неправильно представляет их.

Жаль, что ничего нельзя было сказать Марусе. Но Ваня передаст ей.

Ваня потащил мои запасы на Край Мира. Он должен был наблюдать и в случае моего благополучного появления сбросить с Края кожаный мешок. В мешке рыба сушеная, сухой мед и цукаты.

Я сел в лодку и пустил по Теплой, с подобающим унынием ожидая провала под лед.

Река гладко плыла между темно-зеленоватым ледником и солнечно-розовой скалой. Я сидел в лодочке, но мне хотелось встать, вытянуться и заглянуть вперед. Ледяной правый берег стал выше и круче и еще темнее, потом я увидел далеко, поперек реки, как будто Теплая делала там поворот. У меня сильно забилось сердце, и я понял, что никакого поворота не будет.

Я торопливо разулся, не сводя глаз с ледяного тупика, и привязал сапоги-бродки к поясу якутским узлом, — знаете, который можно и в рукавицах завязать не глядя, даже из мерзлого ремня, и не затянется намертво, и не отпустит, пока не дернешь за свободный конец, а тогда узел моментально развязывается, даже намокший.

Я надеялся увидеть высокий вход в ледяную пещеру, как в железнодорожный туннель, — наклонный ледяной туннель. Я до ужаса боялся водопада в темноте. Ледяной лоб спускался до самой воды. Не видно было, куда утекает река.

Она мчалась молча, туго и только перед самым упором заколебалась на одно мгновение. Водяное полотно выпукло обтянуло наклонный порог, и я увидел неожиданно пустую щель между рекой и льдом. Лодочка прильнула к натянутой поверхности и с нею вместе тихо, спокойно и мгновенно скользнула через блик на сгибе и со ската юркнула в разрыв.

Сами пальцы сжались на бортиках. Непонятный шум сразу оглушил меня, поток темноты ослепил меня и вызвал стремительное мерцание в глазах. Я лежал на спине и прятал голову на дне лодки, я очень боялся разбить голову об лед. Я смотрел широко раскрытыми глазами и видел, как уносило меня в такое беспросветное одиночество, которое само было могилой. Я не чувствовал ни холода, ни тепла, только безвозвратное отчаяние оттого, что я бросил моих дорогих русских жильцов,

которым я принес так много пользы, и они меня ценили и возвышали, и в конце концов я вывел бы их всех из вечного заточения и сам вышел бы вместе с ними и с Марьяной. Русское жило стало бы самым модным мировым курортом! Я вспомнил сразу всех голубоглазых, русоволосых русских жиличек, сказочно красивых, — Маруся Тарутина красивей всех.

Вода издавала глухой, необычайно густой шипящий звук. Я услышал придавленный свист лодочки между водой и льдом и ощутил кровлю так близко, что в пальцы проник острый страх, и я снял с бортиков руки, как бы не стерло пальцы льдом. Я подумал, что кровля вожмет лодочку в воду, воздуха совсем не останется и я захлебнусь. Странным образом я почувствовал облегчение после этой мысли. Я уже устал бояться, Я глубоко вздохнул, набрал воздуха полную грудь и с бессмысленной уверенностью подумал, что все обойдется отлично. Мне даже показалось, что и лодка летела уже не так быстро.

Теперь я догадываюсь, что оттуда река потекла полого. В том месте кровля действительно опустилась к самой воде, а над пологим течением поднялась, но дальше опять опустилась — и я опять почувствовал угнетение и страх, но через две секунды вылетел под открытое великолепное небо. Я моментально сел и увидел со всех сторон просторную, зеленую, солнечную землю и услышал крик, обращенный, может быть, и ко мне. И здесь я испытал самое сильное впечатление, потому что кричал единственный в мире голос Николая-Иванычева бати.

Он гремел над рекой и над равниной, отбиваясь от Наледи:

— А ну-ка, чалься к нам!

7 октября 1935 г.

На правом берегу сидели три фигуры. Они вскочили, но солнце стояло за ними, я не мог рассмотреть их черные лица. Я повернул к берегу с ликованием, не подумав о возможной опасности от этих людей.

Я услышал сверху, с обрыва Наледи, тонкий голос Иванушки:

— Саввушка!.. Саввушка!..

Одна из фигур на берегу запрыгала и закричала:

— Сеня!.. Ура!..

Я догадался, что это — Джазик, и узнал в маленьком Дубочка, а третий был незнакомый. Это и был брат Николая Ивановича, только не батя, а младший — Савва. Он хотел идти в Русское жило, но я сказал, что лаз через промоину завален основательно. Савва очень удивился.

Я рассказал положение в Русском жиле со старухами, с женихами и невестами. Савва стал хохотать, а под конец пригорюнился и сказал, что, видно, не судьба ему жениться.

Иванушка сбросил мой мешок.

У ребят запасы кончились, ихние собаки были прехудые, моего запаса ненадолго хватило бы. Нам приходилось ждать 4—5 дней по крайней мере, пока удальцы привезут или принесут запас провизии.

Мнение Саввы было, что лучше прожить лето в Русском жиле, а в дорогу зимой. Он спросил:

— А где же Берестяная Сказка у тебя?

— Она же изгнила, Берестяная летопись пропала, — сказал я.

— Никуда не делась, — сказал Савва, — в Сухой стороне бережется.

— Ты знаешь где?..

— Знаю.