Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
И на теплом солнышке сама хозяйка в белом сарафане с желто-красно-черным украинским орнаментом, с красным тополевым листиком в каштановых волосах уселась против Зырянова. А он принял все как должное. Как будто он привык в тайге, на своей зырянской Выми-реке, обедать не иначе как с изящной сервировкой, с очаровательной собеседницей за столом.
Но все-таки она уловила осторожно-мгновенный взгляд. Любопытствующий? Но, кроме того… Ну конечно, восхищенный, она же не могла ошибиться.
Тотчас она сердито посмотрела:
— Вы недовольны?
— Нет, я доволен. — Он осторожно
Она рассмеялась: Зырянов опять похвалил себя. Ведь это он придумал дерновую подстилку под костер в лодке — и все сварилось дорогой. Только этим и хорош был ее стол в его глазах.
— Сказать вам, о чем вы думаете?
— Зачем? Я знаю сам, — рассеянно ответил Василий.
Задыхаясь от подавленного смеха, она спросила:
— Значит, вас не удивляет, что и я это знаю?
— Конечно, вам известно, о чем я думаю. О чем же другом я могу думать!
— Неужели вы теперь будете думать только о Полной? И ни о чем другом? Ни на минуту?
— Нет, в данную минуту я думаю не о Полной.
— О чем же?
— Как поймать последний пароход.
— Ну, и что вы придумали? — спросила она язвительно.
— Надо, чтобы пароход на траверзе Полной дал долгий свисток. Там хорошее эхо. Эхо передаст его вверх по Полной.
Она молча смотрела, как он ел — быстро, уставился в свою миску и кашу. И вдруг исподлобья… Так мгновенно взблеснули глаза и скрылись — но она увидела, что он все понял. И почувствовала страх, и тоже в свою миску опустила глаза, с колотящимся сердцем.
Страх, не испытанный никогда в жизни: убежать бы!
Неосторожно было кокетничать с таким человеком — в такой обстановке! Как могла она так легкомысленно?..
Ей уже казалось, что и страх ее замечен. Никогда еще так не билось… придержать сердце рукой… но он увидит… Она почти не сознавала, но знала точно, что не его испугалась, а себя — своей внутренней беззащитности против него. Что, если он понял и это… В лице жарко.
«Все-таки хорошо с его стороны, что он хоть не смотрит на меня… Но должна овладеть собой немедленно, не теряя ни минуты. Как быстро он ест!»
Он продолжал есть, и не знал об этом, и все быстрее ел, и совсем уже ничего не знал об этом — и уже не смел поднять глаза — чтобы она не увидела бешеной волны, поднявшейся из недр высоко, до уровня глаз, и грозящей подняться еще выше, покрыть лоцмана с головой, — и он ел все быстрее, чтобы удержать голову над кипящей волной — голову удержать, иначе… крушение на этом пороге…
Они в молчании доели рисовую кашу.
На каком пороге?
Цветаева переоделась на берегу в шерстяное темное платье и села за парусом, где не было ветра.
Сентябрь был очень ясный. Дни стояли теплые, но на реке дул сильный ветер. Лидия без конца любовалась рекой. Сама природа несла Лену и с нею вместе Лидию, летящую низко над водой, без всяких усилий обгоняя воду. Я сама веяние. Я — веяние!.. Девушка
К вечеру ветер ослабел.
— Как вы думаете, Василий Игнатьевич, с какой скоростью мы теперь подвигаемся?
Он посмотрел на близкие, в ста метрах, скалы правого берега.
— Пять километров в час.
— А доплывем мы к Столбам до захода солнца?
— Через час они будут, — сказал он не задумываясь.
— Скажите, пожалуйста, — с насмешливой серьезностью спросила она, — мы идем по расписанию, без опоздания?.. Но вы свои плоты не водили по Лене! — Она вспылила наконец: — Вы побывали здесь один раз, три с половиной месяца назад!
— Этого достаточно! — сказал он хвастливо, как мальчишка.
Она мстительно взглянула на часы и мысленно помолилась: «Лена, не дай этому человеку торжествовать над нами!.. Леночка, он не мог запомнить две тысячи километров реки и берегов твоих с одного взгляда! Даже две тысячи стихов никто не запомнит с одного прочтения!»
Зырянов хвастливо улыбнулся про себя.
И в воображении мгновенно возникла картина: отец брал Васю за плечи, повернув лицом к правому берегу, и заставлял сказывать не про то, что мальчик видел на крутом, правом берегу, а как раз напротив — про то, что было за Васиной спиной в это время на левом, низменном берегу. И Вася сказывал по памяти про левый берег пядь за пядью, глядя на правый, и научился видеть глазами одно, а мыслью в это время — другое, противолежащее.
Отец Васи стоял на невысоком помосте на плоту и не отводил глаз от реки. Он произносил два или три слова, например: «Корму влево!» или «Поносну и корму вправо!», и молчаливые, беспрекословные гребцы — жена и старший сын — выжимали огромное рулевое весло, грубо вытесанное из целой сосны, или всей семьей наваливались на оба весла, на носу и на корме плота, и обливались жгучим потом сыновья и мать.
Лидия вглядывалась в дальнюю перспективу обрывистого правого берега, испытывая всемогущее очарование неспешной Лены и жалкое свое бессилие на необъятной самодвижущейся дороге. То, что дорога сама несла путника, лишало желания двигать ногами. Пешеход на берегу обогнал бы лодку. Незначительное движение еле улавливалось при такой ширине пути; вступало в противоречие с внутренним темпом чувствования у современного человека, отнимало перспективность у времени. В течение этого часа Лидии казалось, что целая жизнь исчезает в ничтожности, предавшись пустому величию равнодушного потока, отвратительной бесконечности.
Бесконечно, извилисто двигался мир реки мимо Васиного летнего дома на плоту. Нескончаемым узором наполнял целую жизнь Васи, охватывал крохотное сознание — и запоминался. То есть он входил в Васю и оставался в нем.
Именно таким путем обширность зримого расширяла сознание Васи и уже не заполняла его целиком… Сознание сравнялось с миром и стремилось охватить… Жадно поглощало мир. Зримое занимало все меньше и меньше места. А все больше и больше места заполнялось тем, что ушло из глаз, но оставалось в памяти и становилось видимым в воображении, в любой момент, по желанию.