Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
месте. И притом незапятнанный человек. В вытрезвителе не купан. С женой не
разводился. С инстанциями в ладу. Усвоил - за предосторожность аль за
превышение власти не накажут. В крайнем случае, выговоришко. На днях, к
примеру, стенную газету вывесили, а он ее взял и снял. Со мной, мол, не
посоветовались. Везде написано про коллективность, а он единоличное
самовластие оказал.
– Дядя Коля, а мы в школе сами стенгазету выпускаем. Классному
руководителю
орфографическую, она исправит, и мы выпустим.
– Вы, молодежь, вы молодцы.
Похвала Коли Колича была подпреснена снисходительностью. Коля Колич
заговорщицки веселым кивком позвал ее за собой и растворил дверь на
каменный балкон, пышно запорошенный угольной мукой, коксовой крошкой,
блестками графита.
Неожиданным был для Маши простор неба. Почудилось, будто ее
захлестнуло синью. Когда глаза привыкли к высоте и яркости, различила: свет
прозрачен, как протертые нашатырем окна в зеркальном гастрономе, а синь -
небосвод, где вертикально восходят серебряные истребители. Приблизились к
балюстраде. И снова испытала оторопь: простор земли, выбросившийся из-под
балкона, притягивал, заманивал. Раскинешь руки, бросишься в стеклянность, и
понесется на тебя зелено-голубая с коричневой опушкой береговая куга, к
которой подступил коксохим, море с вытянутыми пятнами песчаных островов,
далекая белая церковь, чеканящаяся на грозовом стыке просторов: верхнего и
нижнего.
Коля Колич повернул и наклонил голову Маши.
И Маша посмотрела вниз, на плоскость коксовых печей, источающую
жаркие алмазно-белые миражи. Метнула взгляд от огненных колодцев до
ворончатого вагона. Обрадовалась красивой какой-то геометричности: по
кирпичной равнине - катаная зеркальность рельсов, и пуговицами стальные
круги и кружочки, как бы вмурованные в кладку.
Зал. Потолок высоко. Воздух мореный, отдающий цементом, преснятиной, а
в нем виснет цепь лебедки. А через него наклонно листы солнца. А на дне зала
лежат и смотрят в квадратный лаз Сергей Торопчин и паренек - веснушки на
ушах. А со скобы, что на краю лаза, падает в глубину пеньковый канат.
Коля Колич, когда к нему поворачиваются золото-планочные очки Сергея
Торопчина, указывает своим длинным подбородком на Машу и уходит, чиркая
чунями по цементной глади. Улыбка пробивает сосредоточенность на лице
Сергея Торопчина.
– Там, - говорит он и свешивает голову над лазом, прижимая к скобе канат,
который витком пущен по его руке, придавившей локтем новые, сухие
пеньковые кольца.
Маша ложится на бумажный мешок, заглядывает в
словно в кратере вулкана, отец. Он беззащитный, малюсенький в пороховом
сумраке, в огромности башни.
– Ничего себе погребок!
Маша хотела взбодрить себя, но невольный страх вдруг так усилился, что у
нее зажало дыхание.
А отцу, наверно, совсем не боязно. В углу скипелась глыба угольной шихты.
В руках у него длинный-предлинный черенок, на черенке - штык лопаты, так
отполировавшийся, что бликует даже оттуда, из полутьмы. Вот эту-то лопату и
мечет он в глыбу, а глыба не поддается, лишь отколупывается на куски и стекает
черное крошево. Он подступает ближе к углу, всаживает лопату уже обеими
руками.
Сергей Торопчин волнуется, кричит в яму:
– Осторожно!
Его голос, на мгновение потерявшийся в пустоте ямы возникает у
железобетонных стен, зычно гремит.
Отец как оглох: вгоняет и вгоняет в уголь светлый штык лопаты. Когда,
надавив на черенок, Корабельников выдергивает лопату из угля, глыба отстает и
начинает крениться. Маша не успевает пискнуть от страха, как отец хватается за
канат и, скорчившись, летит над шихтой. Головной обломок глыбы скачет за
ним, задевает по ногам. Будто бумажный мячик на резинке, который пнули,
Корабельников подпрыгивает в воздухе, но уловчается выставить сапоги, чтоб
не шмякнуло об стену. Обратно он летит быстрей - резко оттолкнулся.
Дурачится, как клоун в цирке: держась за канат одной рукой и дрыгаясь. На боку
колотится сумка, схожая с противогазной.
Он прыгает. До колен всаживается в уголь.
– Па-па.
– Ау?
– Не ушибло?
– Нет, дочка.
– Не балуйся там. Опасно.
– Ла-адно.
Маша отодвинулась от лаза. Паренек - веснушчатые уши стоял на коленях,
держа наготове моток веревочной лестницы. Сергей Федорович унимал
дыхание; лоб зернист от пота.
– Отчаянный у тебя отец.
– Я тоже.
Сергей Федорович потыкался лбом в рукав пиджака.
– Весельчаки вы, Корабельниковы.
– У нас в Железнодольске есть в гастрономе сторож Чебурахтин. Он бы
ответил вам, Сергей Федорович: «Шё унывать, шё? Умрешь - фшё, не
оштанетшя нишё». Сергей Федорович, а я бы подошла жить во Франции?
– Ты видела круглые крышки над коксовыми печами?
– Да.
– Они подходят для закрывания люков, да пропускают газ. Для этого мы
зачеканиваем их по краям, иначе кокс спечется бракованный. Система проста:
печь, люк, крышка. А жизнь - сложнейшая система, тем более жизнь чужой