Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
Стоять за билетами пришлось в здании вокзала. Воздух в зале был горячий,
клейкий, мерзостно разивший дустом. Ядовитая духота, гощение, которое
оканчивается так неприкаянно, без надежд на встречу с этим приглянувшимся
ей городом, где ее чувства и мысли время от времени как бы овеивало чудом, и
ко всему этому обида на недолю матери - ожесточили Машу. И она спрашивала,
почему именно ее мать должна была потерять всю родню до основания, что
теперь
кто работает в зеркальном гастрономе, должна была поскользнуться на
огуречной шкурке и попасть в хирургию именно ее мать...
Остановил этот приступ ожесточенных вопросов Владька Торопчин, тем
остановил, что она вспоминала о том, что он называл «вопросничеством», и тем,
что пришел на вокзал и бросился к ней, сияя глазами. И она обрадовалась ему,
однако слегка сердилась на него. Все-таки тютя: обидел и до сих пор не
сообразил, что обидел.
В дни, пока Владька отсутствовал, она вроде бы забыла о нем. Теперь, когда
он маячил возле нее, вперебив болтая о ночевках в лесу, о старике, вырезающем
из жести карнизы, которые узором не хуже тарусских кружев, о проколотых
велосипедных шинах, заклеенных медицинским пластырем, о предстоящей
жизни в математическом лагере, Маша догадалась, что помнила Владьку через
рассерженность, которой загораживалась от него.
Состояние гордости и требовательности к себе, длившееся в ней со вчера и
понравившееся Маше, с Владькиным приходом стало избываться, заменяясь
привычным бесхитростно-естественным и неумным. Но противиться обычному
своему настроению Маше не хотелось, потому что с появлением Владьки в ней
исчезла сиротливость, кроме того, навязчивое предчувствие катастрофы
перестало бередить ее сердце, а признание Владьки, что он, возвратясь из
велопробега и прочитав вызов Московского университета, сразу бросился к
Корабельниковым, чтобы уговорить Машу ехать вместе до Москвы, озарило
отрадой ее настроение.
Проводы были в тягость Маше. Лиза, хлопотливая, добрая, все-таки
успевшая довязать рябиновый свитер, почему-то плакала, извинялась. Игорешка
то и дело прошмыгивал в вагон, прятался, его силком выносили оттуда, он
рыдал, кричал, как ясельный малыш: «Ту-ту, ту-ту!» Наталья Федоровна была
непонятно-безразличная, крутилась на каблучках-шпильках, оглядывая
перронный народ. Подвыпивший Коля Колич топтался с бутылкой портвейна и
стаканчиком из-под финского сыра «Виола» перед Сергеем Федоровичем и
Владькой, предлагая принять по пять капель. На отказы он не сердился. Прятал
в
– Жизнь, жизнь, хотя бы ты похудшела.
Константин Васильевич явился сразу незадолго до отправления. С ним был
низкорослый, рессорный в походке и жестах газовщик Бизин. Константин
Васильевич обнял дочку. Когда он возносил руку за ее спиной, Маша отвердела
в плечах. Но нежная застенчивость, которую Маша ощутила в прикосновении
отцовой руки, невольно распустила ее плечи, отозвалась в душе желанием
простить. Припоздал Константин Васильевич к поезду потому, что Бизина и его
принимал секретарь парткома металлургического комбината. Бизину казалось,
что история со снятием стенгазеты «Коксовик» волнует всех присутствующих,
поэтому он юркнул в центр их маленькой группки и заговорил о том, что, в
общем-то, они добились, чего хотели: секретарь парткома сделал при них
«прочес» Трайно. Хотя самовольно снятую газету Трайно не мог вывесить,
поскольку забыл ее в трамвае, вопрос о начальнике они могут поставить в
очередном номере «Коксовика». Коля Колич предложил выпить.
– Примем-ка по пять капель. Портвейный облагоразумит, портвейный
успокоит.
– Что, майор, не принять ли действительно?
– Отрубили.
– Только не здесь, - обеспокоилась Лиза.
– В купе, в купе. Владик, проводишь?
– Условность, тетя Лиза.
Корабельников выхватил у Коли Колича бутылку, снял с горлышка пробку.
Со словами: «Погладь, майор, дорожку молодежи» - он налил в стаканчик вина.
Бизин быстро выпил. Константин Васильевич выпил и сам, а Коле Количу не
разрешил - лишку будет.
Коля Колич не протестовал.
– Согласен. Решительно со всем. Ничего нигде никому не докажешь. Имею в
виду - под турухом, клюкнувши, стал быть.
Отец потихоньку отвел Машу к ограде.
– Вот, дочь, прощаемся. Может, на год, а может, и навеки. Виноват я
наверняка и перед Клавой и перед тобой. Из Германии я вернулся, Клава у
Донцовых жила. Хорошо относились. Но слишком показалось хорошее
отношение с его стороны... Город примеры прибавлял - о других, не о Клаве.
Думал: «Да как же верить людям, если Клава что-то позволила?» Бабы выше
этажом сплетничали, как раз одна из них тень на Клаву бросила... Ну, я и совсем
заболел. Прекрасный у меня друг по работе, а я думаю: «Неужели ошибаюсь в
нем?» Стал впадать в неверие. В черное. С ума схожу, Ну, и уехал. Понимаешь,
война еще раньше меня ранила... Прости...