Любимый город
Шрифт:
– Так ты на флоте служил?
– Да, три года как все, матрос-сигнальщик был. Иначе черта с два бы мне батя дал в институт пойти. Он и так-то ворчал, что ты дескать за земноводную профессию себе нашел. Нет чтобы как братья. Словом, на той посудине я был как будто на своем месте. И сам при деле, и мои довольны. Все-таки в море.
И во вторую мою навигацию дала эта железная дисциплина трещину. Усталость металла, не иначе. В этом деле я и отметился. В Стамбуле мы должны были стоять самое больше двое суток, а тут нате вам - ходовая подвела. Хочешь - не хочешь, а становись в ремонт. Капитан из машинёров чуть душу не вынул. Но пришлось задержаться. И по такому случаю пошли увольнительные на берег, не сидеть же всей команде сиднем. Тут капитан меня вызвал и потребовал, чтобы я как корабельный врач провел разъяснительную работу на предмет пьянства и всяких неуставных отношений. Ну, я как
– Я же к чему все это вел: не ровен час, думаю, кто и впрямь на винт намотает. Последствия-то потом кому разгребать? Не говоря уже капитане, который мне тогда голову отвинтит.
На пятый день мы каким-то чудом починились, мотористы чуть до ушей не стерлись, сутками работали. Утром нам отчаливать уже, последний вечер, я на берегу и заносит-таки нас в местный кабак. Уломали ребята, что ты мол, товарищ доктор, как не родной. Пропустим по граммулечке и назад. Ну, налили нам чего-то, стаканчики чуть больше мензурки. Я глотнул - компот и компот. Тоже мне, напугали ежа обнаженной натурой. Попробовал еще - спирт еле чувствуется, не иначе разбавляют, бусурмане. Им-то что, им Аллах вообще пить не велел, они и не умеют. И тут от соседнего столика нам машут и на очень паршивом русском языке пытаются здороваться. Оказалось, в порту американец стоит, тоже по торговым делам. Забыл, как его, паразита звать, но посудина мощная, водоизмещением тысяч пятнадцать. Мы по внутреннему морю ходим, а этот из-за океана прибыл. И вот экипаж этого американца вежливо так интересуется: правда ли, что в Советском Союзе запрещено любое спиртное прямо до самой победы мировой революции?
– Тридцать пятый? Они, небось, все нарадоваться не могли, второй год отмену сухого закона праздновали. И подбили вас пить на спор?
– Так точно. Откажешься - осрамишься. Упадешь носом в стол - тем более опозоришься. А я как назло самый старший из наших. Уважать же перестанут! Мне бы скомандовать “встали - пошли”, а я решил поддержать честь красного флота, - отвечал Астахов с горькой иронией.
– И чья взяла?
– По рассказам зрителей - наша. Тот хлюст, что любопытствовал, правда ли, что в СССР за любую рюмку в тюрьму сесть можно, первым на грунт лег. Его приятель из-за стола встать не смог. А я, говорят, поднялся ровно и на воздух выбрался. Как допивал - честно говоря, не помню. Как выходил - обрывками. Помню, что прикидывал, как бы мне сейчас на корабль вернуться незамеченным, и как бы на капитана ненароком не дыхнуть. Вышел - и пропал. Свежий воздух, он после такого спорта как эфир, раз - и совсем в голове пустота.
Очухался в море, в состоянии похабном. И узнаю, что отыскали меня часа в три ночи у пирса в обществе тех самых угнетенных женщин, от общения с которыми я пытался матросов предостеречь. Но, вот тут поручусь, никакой аморалки у меня с ними не было! Говорят, что читал я им, бедолагам, лекцию, про ту самую спирохету, будь она неладна. На каком языке читал, хоть убей не помню, но только слушали они, говорят, очень внимательно и даже кивали в нужных местах.
– Ну, товарищ Астахов, ты прямо как Франциск Ассизский.
– Это кто такой будет?
– Монах был такой в Средние века. Нетривиальный человек. Настолько задумался о ранах Иисусовых, что на руках стигматы открылись.
– А что, такое в самом деле бывает? Я еще с института удивлялся, человек, конечно, на многое способен, но не легенда ли?
– Редко. Очень себе внушить нужно. А когда он весь монастырь своими проповедями замучал, то птицам небесным проповедовать стал.
– Птицам… Когда я после всей этой свистопляски в травматологию устраивался, меня главврач пообещал собственноручно в бухте утопить, если спирт от меня учует иначе чем для дезинфекции. Будешь, говорит, русалкам санпросвет устраивать, - Астахов усмехнулся невесело и продолжил.
– Отхватил я, понятно, по всем статьям. Сначала по служебной линии, на берег списали - отдышаться не успел, затем по партийной влетело по первое число. Там всем вломили, и капитану досталось, и старпому. Но исключили - одного меня. А потом и по семейной линии догнало. Жена этой самой лекции со спирохетами не простила.
Хуже всего, еще и с родней поругался. Мишке, старшему, как раз аттестация светила,
А тут еще в довершении всех бед местная балаклавская газета статью тиснула о нашем плавании. Такую, что знал бы автора - поговорил бы с ним по-мужски. Но, видать, у них случаи разные бывали, статья вышла с двумя буквами вместо подписи. Много крови они мне тогда попортили. С тех пор и не люблю эту братию. Но дальше вышло худо, - лицо его стало строгим и совсем печальным.
– Хочешь - не хочешь, а жить-то надо. Зачем-то же я учился, профессию получал... А тут вышло, что никому я и даром не сдался. В Севастополе меня с такой анкетой даже на “скорую”не взяли. Помыкался с месяц - глухо. Думаю, ну все, если сейчас никуда не устроюсь, уеду к чертовой матери куда-нибудь в колхоз. На селе никогда кадров в достатке нет, возьмут, куда денутся. Напоследок пошел в нашу балаклавскую райбольницу, которую я до сих пор обходил стороной из-за газетчиков. Балаклава же маленькая, все всех знают. Пройдешь по улице - тебе даже кошки вслед ехидно улыбаются.
Кадровик смотрит с подозрением и предлагает приходить через недельку. Ну, думаю, приду, а мне Стамбул и припомнят! Не выдержал, сорвался на него, что вы мне, мол, душу мытарите. Не нужен - так сразу и скажите! Или уж берите санитаром, раз как врач я вам не гожусь. Вот тут я своего начальника в первый раз и увидал. Зав травматологическим отделением, Лев Иванович Куприянов. Он, считай, спас меня тогда. Сначала, правда, пропесочил не хуже капитана: это как же, говорит, понимать? На тебя, сукиного сына, шесть лет народные деньги тратили, учили тебя и для чего? Нет уж, ты мне тут не шуми, а давай выкладывай все как есть - что ты натворить успел и с чем сюда пришел. Я ему было про газету, вся Балаклава мол и так знает. А он: газету каждый дурак прочитать может, а написать - тем более. Ты мне сам доложи, что и как. Первый человек был, который выслушал, и ни разу не перебил, пока я ему про рейс наш докладывал.
Ладно, говорит, если ты в профессии человек не случайный, то помогу. Приходи завтра в восемь утра, поглядим, что ты такое. Так и остался. Со временем и с родней помирился. И с женой помирился бы, но она же у меня была красавица, через полгода снова замуж вышла… Эх… Грозились меня в Одессу послать, повышать квалификацию. А тут, - он задумался, коснулся пальцами лба, где шрам над бровью, - нате вам. Приехали.
– Смотрю, ваш завотделением был человек выдающийся. Где же он сейчас? Тоже призвали?
– Не дожил он. Как раз в мае и проводили. Инфаркт. Ему под семьдесят было. Вся Балаклава хоронила.
– Значит, я за него еще раз вопрос подниму. Он в тебя поверил тогда, и не зря поверил. А сейчас мы все совсем другой меркой померяем. Чтоб меньше формальности и больше дела. Гервера бы еще найти…
Огнев отложил тетрадь, бросил взгляд на немые, звукомаскированные ходики. Через пятнадцать минут ему надо быть на дежурстве.
О восстановлении в партии говорить, безусловно, надо, размышлял он, уже шагая по коридору. И именно сейчас. Но здесь была своя загвоздка, и этими сомнениями Огнев с товарищем делиться, разумеется, не стал. Товарищ парторг. Безусловно, честный и хороший человек, старый большевик. Но ригорист каких поискать! Вероятно, и в молодости был таков. Он оступившемуся шесть лет назад товарищу скорее бы драку с американцами на почве классовой борьбы простил, чем аморалку. Строг, порой без меры строг. Девчата эту строгость на себе уже в полный рост ощутили. Любой лишний знак внимания со стороны выздоравливающего к какой-нибудь санитарке товарищ парторг воспринимал так, будто у него пытались соблазнить родную дочь! Трудно будет с таким говорить, очень трудно. “Где Гервер, когда он так нужен?”
***
"О, счастья не ищи ты в высоте небесной..." Как звучал когда-то такой же звонкий голос в жарком свете ламп на огромной сцене. Когда только? Сейчас и не вспомнишь. Где-то перед отъездом в гарнизон, в Москве, еще до Финской.
Как много мы действительно успели позабыть за эти месяцы. И где-то же сейчас существует Москва, Большой театр. Бегут по улицам трамваи и наверное даже опять работает метро. Теперь-то точно работает, не бомбят.
Недавно приезжала кинопередвижка, и в хронике мелькнул на мгновение его дом, окруженный противотанковыми ежами. Вот такой привет из родного города. А концерта он не застал, не до того было. Только голос Сильвы, подхваченный гулким эхом - в главном коридоре очень высокий потолок. "О, счастья не ищи..." С концерта неделя прошла, а все еще кружится в голове этот голос, навевает воспоминания.