Любовь хранит нас

Иголкина Леля

Вот урод — ни дать ни взять! Скидываю ноги с кровати и предлагаю ему рядом сесть.

— Идем-ка на наше место, а то у этих стен есть уши, — предлагает. — С меня на вечер сигареты, а с тебя терпение, молчание и долбаное добровольное присутствие.

Киваю в знак согласия и откидываю на смятую постель свой телефон.

— Тебе повезло, Лешка, — Серега замечает на светящемся экране фото Оли. — Она — твоя? Единственная и неповторимая? Любишь ее, да?

Я быстро перехватываю аппарат и тут же ставлю на блокировку.

— Я предупреждаю, о ней говорить

вообще не будем. Сережа, это личное. Табу.

— Она мне еще там, в Манчестере, понравилась, — продолжает. — Приехала к тебе, но, как мышка, сидела перед входной дверью. Это что с ней было? Бабский приход, простой психоз, или она извинительную речь настойчиво репетировала? Или ультиматум формулировала? Что это, а?

Боролась, видимо, сама с собой, и с чувствами, возможно! Хрен теперь поймет. Я такое у жены не спрашиваю. Не то, чтобы боюсь или не желаю знать, просто… Есть ратифицированная простая договоренность! Когда она посчитает нужным, важным или просто необходимым, то все незамедлительно расскажет, если, конечно, какие-то недосказанности еще остались у нас. Не уверен, правда, в их наличии, поэтому за это особо не трясусь.

— Идем, стратег, логик, тактик, психолог и мой любимый детектив, Сережа.

Выключаю в комнате свет, беру свою толстовку, натягиваю на голову, на ходу в рукава продеваю руки, шагаю широко и наблюдаю впереди себя понуренную скрючившуюся братскую фигуру.

— Серый, — подскакиваю и хлопаю по его спине, между лопаток, — я так счастлив, брат. Словами не описать. А ты чего такой невеселый? Посмеялся бы, позлословил! Завтра я закончу выступать за команду отчаянных холостяков и перейду в первый взрослый разряд. Что на это скажешь? Сочувствуешь или поздравляешь? А?

— Да вижу я. Все очевидно. Ты, как светодиод, сияешь в ясный день. Значит, выбор в пользу «поздравляю». У-у-у, чертовы бабы, имя им «вселенская зараза». Такие экземпляры погибают из-за них.

— Чего ты меня хоронишь раньше срока? Может это я свою Ольгу без хлеба с маслом съем. Завтра и начну надкусывать.

Со смешками, подкалывая друг друга, подходим ко входу на чердак. Я подпрыгиваю, затем зависаю на каких-то брусьях, как на турнике, а потом, поджимая ноги, медленно на землю опускаюсь. Снимаю выдвижную лестницу — открываю вход в наш личный с младшим мир:

— Только после вас, малыш, — кланяюсь, как венецианский дож, и вперед себя Серегу пропускаю, а сам краем глаза замечаю, стоящую внизу фигуру нашего отца.

Он точно улыбается и мне даже кивает, а я ему, скрываясь от бурчащего и недовольного Сергея, машу рукой, словно перед стартом, как будто в космос отбываю.

Раскладываемся на крыше, упираясь стопами в борта.

— Как мы тут раньше помещались? — братец, ерзая, кряхтит. — Какая-то маленькая крыша! Батя запустил жилье.

— Запустил? Ты охренел? Он тут дворец отгрохал. И потом, козлина, ты был метр пятьдесят в свои двенадцать, а сейчас — метр восемьдесят с лишним. Чувствуешь разницу, старик?

— Ох, блядь. Еще какую! Жизнь меня еб…

— Давай без мата, милый, — упираюсь

двумя локтями в черепицу и задираю голову наверх. — Чистое небо, звезды, луна — хорошая примета. Рассказывай, малыш! Время покаяний, а я твой совестливый экспедитор — сопровождаю и контролирую процесс.

— Это самый обычный день, Леха. Вчера такая же фигня была. Специально выперся на крышу там, еще д…

Он обрывает свою речь. Дома? А где его дом? Думаю, что здесь, но у брата, так сложилось, просто незатыкающийся фонтан противоречия. Там, где однозначно классно, там, где его любят, ждут, и там, где ему верят, у Серого отчаянно воняет дерьмецом; а там, где он никому не сдался на хрен — там зашибись, клево, очень хорошо.

— Отец сказал, что все нормально. Даже обнял, хлопал по плечам, интересовался, чем я занимаюсь.

— Я тебе тоже самое говорил.

— Мама плакала.

— Правда, заканчивай над родителями издеваться. Не доводи их.

— Я…

— Ты режешь собственную семью. Кромсаешь, потрошишь и раздираешь внутренности. А я, сука, устал все это по частям сшивать. Если у тебя проблемы с психикой после того случая, то…

— Я был виноват там, Леха. Только я. Действительно моя вина.

— Так иди и сдайся в правоохранительные органы, если мать не жаль.

— Причем тут это?

— Да при том, что ты мазохизмом занимаешься. Тебя давно простили здесь и ждут домой, но ты сидишь там, где на хрен никому не нужен, где по большому счету всем наплевать — жив ты или сдох, где пусто, голо, узко, сука, — этого я вообще тебе не забуду, где чужие обычаи, где неродной язык, где шансов лично у тебя абсолютно никаких, — останавливаюсь на одно мгновение, отталкиваюсь и выпрямляюсь, подтягиваю к себе ноги и упираюсь локтями в выступающие колени. — Скажи, Серый, кто ты такой? Там? Кто ты? Именно ты, как Смирнов, как сын Тони и Максима, как мой младший брат? Помимо того, что иммигрант, конечно! Сколько ты там живешь? А получил всего лишь вид на жительство. А тут…

— Я человека убил, Леш.

Не было такого — придумывает и изображает! Стряхиваю головой и громко выдыхаю:

— Бля-я-я-дь! Тебя зациклило?

— Это ведь правда.

— Правда?

— Да, — шепчет и двумя пальцами зажимает переносицу у самых глаз.

— А какого хрена ты тогда устроил? Что за оправдательный процесс? Что, сука, за представление с расследованием? Что за «на х. й службу», «ну х. й работу», «к х. ям мать, отца и брата». Сколько там дают за убийство по неосторожности?

— Не знаю.

— Не дочитал УК?

— Лех…

— Так ты бы отсидел уже, браток, а мы тебе апельсинчики в камеру таскали, но видели бы рядом, а ты, — рычу, — сдрыснул в другую страну. Кстати, договор об экстрадиции там тоже действует, если бы тебя признали тут виновным, там бы под белы рученьки вывезли и «аля-улю, гони гусей», каторга, колония — все, как положено! А знаешь почему так вышло?

— … — отрицательно качает головой.

— Потому что это был долбаный несчастный случай, Серый. Ты не виноват!