Любовь и ненависть
Шрифт:
максимум гибкости.
Его философия "житейской дипломатии" меня смешила,
и только. Я был уверен, что Марат говорит чужие слова,
случайно услышанные им от "гибких" людей, которым живется
легко и сладко. Я не думал тогда, что сам Марат к этой
философии относился всерьез, положительно.
Над Невой, над великим и вечным городом буйствовала
голуболицая, широко улыбающаяся свежей зеленью
бульваров, звонкоголосая и золотисто-ослепительная
конь под Медным всадником, взметнувшийся испуганно над
рекой, хотел вырваться из окружения праздничной толпы, в
которой я без особого труда разыскал Ирину Пряхину.
Она была одета в светлый из тонкой шерсти костюм и
светло-розовую блузку такого нежного цвета, который бывает
на акварелях старых мастеров. Мое появление здесь она,
должно быть, приняла за чистую случайность, но встретила
меня очень приветливо и даже как будто обрадовалась. Лицо
ее в венке золотисто-мягких волос, спадающих игривой волной
на круглые красивые плечи, сияло, как солнце, как купол
Исаакия, в тон воскресному весеннему Ленинграду.
Мое сообщение ее не очень огорчило.
– Что ж, служба есть служба, - сказала она как-то совсем
просто, без сожаления.
– Мне это хорошо знакомо и понятно.
Отец тоже часто вот так подводил нас. Бывало, ждем его в
воскресенье, билеты возьмем с мамой в кино, а он позвонит:
не могу - служба.
– И потом без всякого перехода: - А вы что
собираетесь сегодня делать? Какие у вас планы?
Я пожал плечами:
– Да, собственно, никаких планов нет. Просто так вышел
в город.
– Вот и отлично, - весело и обрадованно подхватила
Ирина.
– Мы с вами погуляем. День какой чудный!
Мы направились к набережной, постояли у еще не
нагретого солнцем гранита, а потом пошли вдоль берега, в
сторону Зимнего дворца. В руках у меня была книга Соболева
"Зеленый луч". Она взяла ее у меня, ни слова не говоря,
взглянула мельком и поинтересовалась:
– Вы, наверное, много читаете? Даже в увольнении.
– Эту я раньше читал. А сейчас увидел в киоске новое
издание и вот купил. Пусть будет своя.
Это ей понравилось. Она сообщила, что тоже любит
приобретать любимые книги и что, между прочим, своей
настольной считает "Очарованную душу" Роллана.
– У вас есть... девушка? Знакомая? - неожиданно
спросила Ирина.
– Нет, - ответил я сразу, застигнутый врасплох ее
вопросом.
А она продолжала даже как будто с настойчивостью:
– И никогда не было?
– Нет, почему же, в школе были.
знакомые.
– Почему? Вы нелюдим?
– Не знаю. Я, наверное, еще не нашел ту, которая ищет
меня.
– Не встречали девушку, которая вам нравится?
Ее искренний, дружеский тон, естественность и простота
располагали к откровенности, внушали доверие, с ней было
легко говорить, и я ответил напрямую:
– Встречал. Только я ей не нравился.
– Почему вы так думаете? А может, нравились, -
заметила она, и, как мне показалось, с хитринкой.
Ну и пусть. Я и в самом деле имел в виду Ирину и даже
хотел, чтобы она догадалась. Потому и ответил:
– У нее есть жених.
И наверно, лицо мое и смущенные глаза выдали меня.
Она решила вовремя прекратить этот скользкий разговор,
закончила его ничего не значащей фразой:
– Ах вот оно что.
– И тут же предложил: - Хотите, я вас
познакомлю со своей подругой?
– Попробуйте, - ответил я без особого энтузиазма.
У Зимного дворца Ирина спросила меня, люблю ли я
Эрмитаж.
– Конечно. Только Русский музей мне больше нравится, -
ответил я, думая о другом.
А она весело и даже с радостью поддержала меня:
– Представьте, и мне тоже. А Марат, наоборот, Эрмитаж
больше любит.
Мне это было известно со слов самого Марата. Но Ирина
сообщила улыбаясь:
– В Эрмитаже ему нравится скульптура второго этажа,
потом канделябры, люстры, вазы и другая дворцовая утварь.
Странный вкус, правда?
– В словах ее не было осуждения.
– Просто у нас разные вкусы, - резюмировал я.
– Марату
нравится оперетка, балет. А мне больше - драма.
– Вы не любите музыку?
– Ирина подняла на меня свои
большие небесно-синие глаза.
– Нет, почему, музыку я люблю, только не всякую.
Ни в Эрмитаж, ни в Русский музей мы не пошли.
Было бы непростительно в этот весенний день
находиться в помещении. Мы направились к Летнему саду. И
всё говорили, говорили, прямо и откровенно, как старые
друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Между нами не
было ни тени равнодушия или натянутости. Ее глаза то
искрились, то становились задумчивыми, то выражали
удивление. И о чем бы ни говорили, разговор непременно
касался Марата. Она что-то взвешивала, анализировала,
запоминала. Я догадывался: Ирина хочет лучше знать Марата,
и я боялся быть причиной каких-либо недоразумений между